Тарковский и я. Дневник пионерки | страница 5



В «Зеркале» Тарковский признавался, что ему «все время снится один и тот же сон». Позднее, когда «Зеркало» было завершено, он сокрушался, что этот сон бесследно исчез, точно испарился из памяти вовсе: прошлое отслоилось и навсегда отошло куда-то, безжалостно и бесповоротно…

Работая над этой книгой, я, напротив, питалась тайной надеждой раз и навсегда избавиться от того, порою, мучительного для меня груза нашего общего прошлого, который давил меня и казался порою реальнее моей настоящей жизни. Я не стану сокрушаться о том, что книга, возможно, избавит меня от некоторых навязчивых сновидений в надежде, что вечно ноющая «печаль моя» об Андрее Тарковском будет все более «светла», как сказал любимый им поэт.


Неожиданная попытка объясниться в ненависти

Это желание стало созревать во мне неугасимо и неотвратимо, когда Тарковские отмордовали меня после стольких лет дружеских, самых доверительных отношений по полной программе. Видимо, без особых раздумий и сомнений. Я честно старалась и не могла внутренне смириться с тем, что он тоже хладнокровно и обдуманно, без попыток честно объясниться, предал меня, просто выкинув мое имя из нашей общей работы, заверяя, пока это ему было нужно, что это всего лишь временное недоразумение, которое вот-вот будет исправлено… В немецком издании «Запечатленного времени», той самой работе, с которой я нянькалась столько лет, он спокойно оставил только свое собственное авторское право, полагая, что денег на суд с ним у меня все равно нет.

«Караул! Грабят!» — как писал он в одной из своих записей. Конечно, я пыталась оправдывать его, долго полагая, что этой «идее» несомненно помогали поселиться в его голове его жена Лариса и ее вовремя подоспевшая новая подруга Кристиана Бертончини из немецкого издательства «Ullstein». Забегая вперед, сразу сообщаю, что в итоге я судилась в Германии после смерти Тарковского, и суд, конечно, выиграла. Но о подробностях случившегося расскажу в соответствующем месте, разматывая клубок событий, в которых я участвовала или которые могла наблюдать радом с Тарковскими в разные периоды. А пока…

Моя память тормозит на том моменте, когда мне казалось я просто физически не переживу этого преднамеренного и совершенно хладнокровно рассчитанного удара. Вот то единственное письмо, которое я написала ему 28 февраля 1985 года в контексте уже завязавшихся грустных событий, полагая, что у Тарковского еще есть шанс одуматься и не замараться этой гнусной и глупой историей: