В этот же день прибыл в зону — вторично — с новым сроком Юрий Тимофеевич Машков. Тот самый, с которым, кажется, совсем недавно, в 1964 году, на лагпункте в Барашево мы читали Владимира Соловьева. А теперь он прибыл вместе с братом тянуть второй срок — теперь уже 12 лет — за якобы попытку перехода советско-финской границы. Судьба? Рок? Промысел? И вдруг — еще одна новость. Привезли "ксиву" (письмо) из Барашевской зоны. Сел мой друг по Москве, по площади Маяковского, Юрий Тимофеевич Галансков. Тогда, в 1961 году, мы его отмазали. Теперь он сел сам. Вместе с Александром Гинзбургом они составили "Белую книгу" по делу Синявского— Даниэля. За эту книгу и получили срок. Галансков — 7 лет, Гинзбург — 5. Через несколько лет, 4 ноября 1972 года поэт Юрий Галансков умрет в муках после операции в одиночной палате в Барашево.
Мне оставались считанные месяцы до освобождения, но я чувствовал, что могу НЕДОЛГО пробыть на свободе. Тем более, что я ведь не собирался сидеть за печкой. При всей осторожности, при всей рассчитанности шагов, вступая в духовное сопротивление богоборческому и очень нерусскому режиму, я знал, что мне суждено будет вернуться в Мордовию.
5 октября 1968 года я вышел на свободу. Из лагеря ЖХ 385/11 (поселок Явас) меня этапировали накануне вместе с двумя бандеровцами, доставили на пересыльную тюрьму в Потьме. Здесь в одной общей секции соединили с группой уголовников, человек 8—10, тоже освобождавшихся. Мы трое расположились отдельно, поодаль. Шурики и тут не могли угомониться: достали большую кружку, разожгли мини-костер и стали варить чай. Костер, собственно, был навесной, молодцы подносили скрученную зажженную бумагу под дно кружки и ждали, когда закипит. Не дождались: пришли надзиратели, поорали на нарушителей, емкость, конечно, поддели сапогом, а тех, кто был вблизи кружки, забрали. Последнее наказание: их остригли наголо. А ведь каждый заключенный почти два месяца перед свободой бережет голову — не стрижет волосы, чтобы своим безволосым кумполом не привлекать внимания на воле. Да и начальство в зоне разрешает за пару месяцев не стричь голову. Нашим сокамерникам не повезло. Помню, один молодой кавказец среди них пылко подчеркивал свой интернационализм: "Мне все равно — земляк, не земляк. Мне главное, чтобы человек жил по понятиям!" Т. е. давал понять, что воровской кодекс ему дороже этнической солидарности.
Рано утром, наверное, около пяти, нам выдали справки об освобождении, и провожатый повел нас из тюрьмы на станцию. Уже без конвоя, впервые после семи лет. Мы шли гуськом по тропинке. На станции он купил и выдал нам билеты до Москвы, кому-то — дальше. Раскрашенные, не совсем молодые девицы подходили выразить сочувствие. В зоне часто рассказывали, как эти полупрелестные создания уводили иных нетерпеливых зэков "на хату", где на следующее утро освобожденный от неволи ощущал себя и освобожденным от всех заработанных в зоне денег. Девица, конечно, испаряется, а "хата" оказывалась заброшенным помещением без хозяев.
