Ему действительно было хорошо в нашей компании. Мы сидели, трепали языками, расспрашивали Горбачева и о том и о сем, в частности, коснулись устройства сталинского государственного механизма. Я со страстью сказал, что механизм этот — гениальное сатанинское чудо. О какой демократии могла идти речь в России? Да и сейчас, впрочем, ей же богу, это слово у нас на родине звучит как-то странно… Ну не было ее здесь никогда, этой самой демократии, быть не могло, да и до сих пор никому не ведомо, каким же это евро-американское диковинное чудо в перьях в российских условиях должно быть…
Так получилось, что позднее на какое-то время я вдруг стал вроде бы даже как сподвижником Егора Гайдара, чьи редкие качества российского государственного человека: последовательность, спокойствие, выдержку, разумность, отсутствие истеричности, глубокую образованность, исключительную политическую ответственность, смелость и человеческое благородство — да и реальную деятельность реального политика — я и поныне очень высоко ставлю. Я в меру своих сил пытался помогать ему попервоначалу, недолгое время даже входил в Политсовет его партии на правах как бы ихнего Суслова и даже вслух, не смущаясь, произносил довольно безответственные идеологические речи. Но уже когда на Учредительном съезде делегаты дружно проголосовали за то, что «Выбор России» — поначалу так называлась гайдаровская партия — непременно должен добавить в свое название слово «демократический», я понял, что их благородное дело в ту же секунду на ближайший обозримый период накрылось медным тазом. Ибо, увы, все хорошее, что когда-либо приживалось в России, внедрялось лишь сверху и лишь железным безжалостным усилием чьей-то весьма далекой от демократизма воли и только сверху. Ну, взять хотя бы навязший на зубах классический пример. Помните, конечно, что через каких-нибудь десять лет после «картофельных бунтов» нещадно поротые за неприятие чужеземного овоща русские крестьяне уже ели ненавистную картошку, и даже с патриотическим удовольствием, а еще через десять лет ее же, по чистому недоразумению, объявили в мире национальным русским блюдом.
— Ах, Михаил Сергеевич, ну, зачем вы стали внедрять эту хренову демократию? Неужто вы вправду опять хотели, чтобы каждая кухарка опять начала управлять государством? У вас же все было в руках!.. — слегка захмелев, причитал я.
— Да. Было. Поверь мне, у меня на рабочем столе Генсека было укреплено девятнадцать (или двадцать девять, я уже не помню сколько) кнопочек, и уверяю тебя, нажимая на эти кнопочки в определенной последовательности, двадцать-тридцать лет, мне отпущенных, я мог бы просидеть в этом кресле совершенно преспокойно. И мог бы вертеть страной, да во многом и миром, как моя левая нога захочет. Но я почти сразу стал стесняться нажимать на эти кнопочки…
