— Ты ли это, Людвикас? — в замешательстве прошептал Блажайтис. — Это вы здесь перестреливались?
Пакальнишкис лишь шевельнул губами. Сло́ва он так и не промолвил, с его губ сорвалось только тихое «тсс»…
Блажайтис куда-то пошел, еще постучал топором, потом опять вернулся. Что-то упало возле Пакальнишкиса. Раненый искоса посмотрел — рядом лежала засаленная сумка. Через дырку виднелся ломоть хлеба…
— Эй, Чичирис… — хрипло произнес Блажайтис. — Ох, ох… что это со мной? Ох, как болит в пояснице… Черт побери!..
— Опять у тебя эти по́цецки, суринок… — сказал озабоченный Чичирис… — Дрянь теперь, а не самогон… Разъедает целовека… Я эту гадость только с луком глотаю… Говорят, лук весь яд вытягивает…
Блажайтис съежился, поохал, а потом сердито сказал:
— Хватит мучиться на сегодня!.. Не выдержу! Едем в деревню, Чичирис. А дерево под вечер привезем… Может, баба сыщет какое-нибудь лекарство — пройдет до захода солнца.
— Как зе теперь, суринок? — возражал Чичирис. — Раз, два — и все наладим… Еще лесник найдет… Насмарку пойдет весь наш труд… Сколько сделали — зук больше нацихает…
— Ну! — резко сказал Блажайтис. — Пойдем домой. Из-за бревна не хочу жизни лишаться. В пояснице ломит — словно гвоздь вбили… Ох… Идем… Бери пилу!..
Еще некоторое время было слышно, как ворчал недовольный старик, но Блажайтис не поддавался. Шаги отдалились. Опять стало тихо в лесу. Пакальнишкис схватил брошенный хлеб и стал грызть, сосать. В глазах рябило от голода. Парень торопился. Ему чудилось, что кто-нибудь может у него отнять этот кусок.
Но он скоро наелся, проглотил несколько кусков и устал. Глаза закрылись. Он задремал.
И вдруг он почувствовал, что его кто-то дергает за плечо:
— Людвикас… Людвикас…
Перед ним стоял брат — неуклюжий, с худощавым лицом, запавшими холодными глазами. В руках у него была коса. Невдалеке фыркала лошадь.
Людвикас хотел что-то сказать, но его пожелтевшие щеки лишь чуть-чуть шевельнулись, жалкая улыбка пробежала по его восковым губам.
— Иначе и не могло быть… — произнес брат ни сердито, ни грустно. — Немец тебя не убил, так дерево чуть-чуть… Не в грудь ли попало?
Людвикас удивлялся брату, Стяпонас был вспыльчивым, нервным, часто ругался. В доме было его слово свято. Не смей рта раскрыть и противоречить! Теперь же он был какой-то подавленный и усталый. Словно за эти несколько месяцев его кровь остыла.
— Эх, дитё ты, дитё… — только и проговорил он и, отвернувшись, стал махать косою.
Сталь сверкала в высокой траве. По резким взмахам Стяпонаса Людвикас понял: брат злится и очень беспокоится.
