Учитель Караваев был по мне лучше отца. Караваев был румяный негодующий человек из московских студентов. Ему едва ли исполнилось тридцать лет. На мужественных его щеках цвел румянец, как у крестьянских ребят, не работающих тяжелой работы, но противная бородавка сидела у него на щеке; из нее рос пучок пепельных кошачьих волос. Кроме Караваева, на экзамене был еще помощник попечителя Пятницкий, считавшийся важным лицом в гимназии и во всей губернии. Помощник попечителя спросил меня о Петре I. Я испытал тогда чувство забвения, чувство близости конца и бездны, сухой бездны, выложенной восторгом и отчаянием.
О Петре Великом я знал наизусть из книжки Пуцыковича и стихи Пушкина. Я навзрыд сказал эти стихи. Цветистые человечьи лица покатились вдруг в мои глаза и перемешались там, как карты из новой колоды. Они тасовались на дне моих глаз, и в эти мгновения, дрожа, выпрямляясь, торопясь, я кричал Пушкинские строфы изо всех сил. Я кричал их долго. Никто не прерывал безумного моего визга, захлебаванья, бормотанья. Сквозь багровую слепоту, сквозь неистовую свободу, овладевшую мною, я видел только старое склоненное лицо Пятницкого с посеребренной бородой. Он не прерывал меня и только сказал Караваеву, ликовавшему за меня и за Пушкина:
— Какая нация — прошептал старик,— жидки ваши! В них дьявол сидит… — И когда я замолчал, он сказал: — Хорошо, ступай, мой дружок…
Я вышел из класса в коридор и там, прислонившись к выбеленной стене, стал просыпаться от судороги загнанных моих снов. Русские мальчики играли вокруг меня; гимназический колокол висел неподалеку над пролетом казенной лестницы; маленький сторож дремал на продавленном стуле. Я смотрел на сторожа и просыпался. Дети подбирались ко мне со всех сторон. Они хотели щелкнуть меня или просто поиграть, но в коридоре показался вдруг Пятницкий. Миновав меня, он приостановился на мгновение, и сюртук трудной, медленной волной пошел по его спине. Я видел смятение на просторной этой, мясистой, барской спине и двинулся к старику.
— Дети, — сказал он гимназистикам, — не трогайте этого мальчика, — и положил жирную нежную руку на мое плечо.
— Дружок мой, — обернулся Пятницкий, помощник попечителя, — передай отцу, что ты принят в первый класс.
Пышная звезда блеснула у него на груди, ордена зазвенели у лацкана, и большое черное мундирное его тело стало уходить на прямых ногах. Оно стиснуто было сумрачными стенами, оно двигалось в них, как движется барка в глубоком канале, и исчезло в дверях директорского кабинета. Маленький служитель понес ему чай с торжественным шумом, а я побежал домой, в лавку.
