В том, что касается фактов своей личной жизни, Декарт был человеком если не скрытным, то уж во всяком случае не слишком откровенным. «Подобно тому как актеры, дабы скрыть стыд на лице своем, надевают маску, так и я, собирающийся взойти на сцену в театре мира сего, в коем был до сих пор лишь зрителем, предстаю в маске», – замечал он[158]. Избрав для себя девиз Овидия «Bene vixit, bene qui latuit», он следовал ему всю жизнь. Тем не менее, сегодня мы хорошо знаем все этапы его жизни, хотя не всегда понимаем те или иные его побуждения. За исключением некоторых его, как мы сказали бы сегодня, эзотерических интересов, которые понять непросто, помимо всего прочего, из-за недостатка информации, перед нами предстает интеллектуал-рационалист, во многом схожий с интеллектуалами XX в.
Декарт заявлял, что его философия ни в чем не зависит ни от теологии, ни от Откровения как такового, поскольку его «естественный разум» находит идеи в самом себе. Однако Э. Жильсон весьма убедительно показал, что рациональные идеи картезианства совпадают с христианским учением[159]. Действительно, следует помнить, что Декарт получил схоластическое образование в иезуитском коллеже, а потому его манера аргументации имеет много общего с Дунсом Скотом, Уильямом Оккамом и Фомой Аквинским, т. е. со средневековым аристотелизмом[160]. Кроме того, он был хорошо знаком с сочинениями испанского иезуита Франсиско Суареса (1548–1617). И наконец, всегда следует помнить о том сходстве центрального пункта картезианского рационализма с августинианством, на которое часто указывают исследователи[161] и которого не отрицал сам Декарт.
Августин в книге XI «О граде Божием» пишет:
Ибо и мы существуем, и знаем, что существуем, и любим это наше бытие и знание. Относительно этих трех вещей, которые я только что перечислил, мы не опасаемся обмануться какой-нибудь ложью, имеющей вид правдоподобия. Мы не ощущаем их каким-либо телесным чувством, как ощущаем те вещи, которые вне нас… Они не из этих чувственных вещей, образы которых, весьма на них похожие, хотя уже и не телесные, вращаются в нашей мысли, удерживаются нашей памятью и возбуждают в нас стремление к ним. Без всяких фантазий и без всякой обманчивой игры призраков для меня в высшей степени несомненно, что я существую, что я это знаю, что я люблю. Я не боюсь никаких возражений относительно этих истин со стороны академиков, которые могли бы сказать: «А что если ты обманываешься?» Если я обманываюсь, то уже поэтому существую. Ибо кто не существует, тот не может, конечно, и обманываться: я, следовательно, существую, если обманываюсь.
