Прежде всего, нужно было избавиться от средневекового Бога, пронизывавшего все и во все вмешивавшегося. По выражению Б. Латура, «никто не может стать по-настоящему нововременным, если он не соглашается поставить Бога вне действия как законов природы, так и законов государства»[139]. Другими словами, Новому времени нужен метафизический Бог. И вместе с тем, этот Бог должен быть одновременно и трансцендентным, и имманентным, чтобы присутствовать в глубинах человеческой души, но не вмешиваться в человеческие дела. Такая религия, продолжает Латур, только и могла позволить критиковать науку и общество, не утверждая своего Бога ни в том, ни в другом.
Конституционные гарантии давались не Высшим Богом, но отсутствующим – и, однако, его отсутствие не мешало тому, чтобы распоряжаться им по своему собственному усмотрению в своем сердце. Его позиция стала буквально идеальной, поскольку он оказывался дважды вынесен за скобки! Первый раз – в метафизике, второй раз – в духовности[140].
Впрочем, по замечанию Э. Жильсона, «библейский Бог-Творец неотступно тревожил воображение классических метафизиков»[141]. И то, что его удалось потеснить, не означало его полной и окончательной капитуляции. Кроме того, его потеснили не средствами науки или новой метафизики. Быть может, вернее будет говорить о его исчезновении со сцены в силу упадка средневекового христианства[142]. Когда рухнуло это здание, а может быть, и гораздо раньше, западное человечество взялось за возведение нового здания, краеугольным камнем которого должен был стать не Сын Божий, а человек. Человек уже не безоружный и трепещущий перед лицом грозного и непонятного мира или иррационального Божества, но уверенно опирающийся на собственный разум и готовый взять в свои руки всю природу. М. Хайдеггер писал:
Новое Нового времени относительно средневекового, христианского состоит в том, что человек от себя и собственными средствами вознамеривается удостовериться и обеспечить себя в своем человечестве посреди сущего в целом. Существенная для христианства мысль о достоверности спасения заимствуется, но «спасение» – уже не потустороннее вечное блаженство; путь к нему – не отказ от самости. Спасительное и здравое отыскивается исключительно в свободном саморазвертывании всех творческих способностей человека. Отсюда поднимается вопрос, как обрести и обосновать самим человеком искомую для его посюсторонней жизни достоверность о его человеческом бытии и мире. Если в средневековом мире именно путь спасения и способ сообщения истины (doctrina) были фиксированы, то теперь решающим становится
