.
Михаил Шемякин, напротив, считает, что «самое большое несчастье в жизни Марины — это было узнать, что, кроме алкоголизма, Володя стал страдать еще и наркоманией. Шприцы она обнаружила у него случайно в кармане, когда он «отключился» после выпитого, и это, конечно, был страшный день в ее жизни. Она поняла, что это конец, потому что соединение наркотиков с алкоголем приблизило его кончину. Володя проклинал алкоголизм, от которого он безуспешно пытался избавиться. Мы с ним вместе подшивались, поскольку я сам тоже страдал запоями, и Марина, ожидая его и нервничая у телефона, тоже стала спиваться. Она подшивалась у того же врача…»[307]
Питерская актриса признает, что поначалу у Высоцкого и Влади был период безоглядной влюбленности. Марина его… «прихватила» — ну кто же откажется от такой красивой, сексапильной, к тому же знаменитой француженки?.. Нина Николаевна полагает, что «в ее любви был свой расчет: ей хотелось сделать Высоцкого ручным, домашним. Помню, как она самолетом везла из Франции ручки, задвижки, крючки, гвозди для их новой квартиры. Хотела свить с ним гнездышко. А он же принадлежал всем, не подчинялся никому…»[308]
А некоторые, напротив, подозревали в прагматизме как раз Высоцкого. Частный переводчик Давид Карапетян вообще самоуверенно считает, что «жениться на иностранке подвигнул его мой пример. Он видел, что такое жена-француженка, сколько благ это сулит (моя Мишель много раз вытаскивала нас из всяких пьяных историй). И тоже решил попробовать…»[309]
У Нины Шацкой были свои причины недолюбливать Влади едва ли не с первых дней знакомства. Ревность, что ли, сказалась? Обида за Люсю? Все вместе, наверное. Своему тогдашнему мужу Золотухину она выговаривала: «Бездарная баба, а вы ее облизываете все, просто противно, а ты больше всех унижался, как ты гнул спину… Я зауважала Высоцкого, он хоть не скрывает своих чувств, а ты все время старался спрятать их и оттого был еще меньше, жалким…»[310]
Людмила Абрамова, естественно, не питала никаких теплых чувств по отношению к Влади. Но свою неприязнь проявляла как бы косвенно, говоря, что после шестидесятых «он перестал быть веселым, смешливым, может быть, оттого, что плохо себя чувствовал, или друзья, окружавшие его, уже не располагали к веселью. Рассказывал остроумные истории, но сам не смеялся. Однажды ехал в автобусе с другом и стал читать из газеты беседу Брежнева с журналистом. Сидевшая около публика просила «сделать погромче», думая, что это радиоприемник, а Володя даже не улыбнулся…»
