— Сбегу. Канат перетягивать не хочется.
— В Смородинный пойдешь?
— Ага.
— Не ага, а да.
— Да, в Смородинный. Березы слушать. У них скоро тек начнется.
— Возьми меня…
— Мешать не станешь?
— Я ти-и-ихонькая…
— Заметано.
— Не заметано, Вить, а решено. Так культурнее.
— Ну решено… На переменке портфели я выброшу в форточку. Лови и жди. Или нет, лучше иди. Я догоню. Мне еще надо к дяде Семену забежать, спросить, какой он сок любит: с горчинкой или сладкий… С горчинкой пользительнее…
— А по-культурному, Вить, — полезнее…
— У-у, грамотейка!
— Так жди, то есть иди…
— Ага.
Витька сверкнул глазами — вот и попалась. Ленинградская грамотейка!
— С кем поведешься, — улыбнулась Доня.
Смородинный колок встретил Витьку и Доню задумчивой тишиной. От талой воды в его середине набралось целое озерко, чистое, без единой чатины-морщины. Даже затопленные курни смородины сидели ровной цепочкой, недвижно и тихо, стараясь не нарушать покоя и красоты, который внесла в лесок полая вода.
Березы после долгого зимнего сна еще не успели как следует отбелиться и выглядели тускловато-серыми, почти стальными, отчего издали они были похожи на оловянных солдат, подобранных в строй точно по росту. Может быть, березы набирали этот свет от воды, может, просто не хотели быть одинаково белоствольными во все времена года, может, по неведомой, только им, березам, известной причине старались отделить нудную, тоскливую зиму от весны своим пробуждением и чуть заметным изменением наряда.
Витька приложился ухом к шершавой коре самой крайней березы — мамы Веры, как ее звали черемховцы. Вообще все березы Смородинного колка имели собственные имена.
— Тукает, — сказал Витька. — Сердце мамы Веры тукает…
— Разве у березы есть сердце? — удивилась Доня.
— А то нет!
— Дерево… Оно же неодушевленное…
— Сказанула, как в трубу стрельнула! — сердито оборвал Витька. — Ты сперва послушай… Вот сюда… Вот здесь… Слышишь?
Доня послушала. От необыкновенной тишины казалось, что в колке стоит тихий-тихий звон.
— Да, слышу…
— То-то! Через неделю совсем оживет… Пойдет березовка. Прошлый год в конце апреля начался тек…
Доня посмотрела на Витьку — надо же, помнит! Будто старичок какой — помнит, когда березовый сок пошел.
— Нынче, пожалуй, пораньше тек начнется — больно крутая затайка, — вновь голос Витьки прозвучал уверенно.
Поля вокруг Смородинного колка были рябыми. Словно человек из-под снегопада вошел в дом, стряхнув на крылечке снег с одежды. От черных крупных проталин струилось марево, первое, негустое и как будто холодное. От него горизонт не плавился и даже не дрожал, как это бывает в большое тепло, а был устойчивее, чище и ближе — казалось, что смотришь в сильный морской бинокль. И только небо, иссиня-голубое, с белесыми прожилками перистых облаков, как будто уходило от земли все дальше и дальше, раздвигая этот давно обжитый край.
