Словом, мне уступили — Д. Е. дали отдельную палату-комнатушку, и я могла сидеть с мужем с раннего утра до позднего вечера. Так и сидела. Когда все уходили, брала из раздевалки пальто или шубу, а поздно вечером, уже через черный ход, брела домой по огромному пустырю — академическую больницу построили в овраге. Шла мимо морга, по лестницам поднималась на людную улицу — и так изо дня в день… Но не жаловалась — ведь это был мой сознательный выбор.
Только когда Д. Е. клали в реанимацию, меня к нему не пускали, и тогда он не мог уснуть, кричал: «Люся, Люся!» — звал меня.
Надо все же заметить, что в первый раз, когда Д.Е. ужасно долго лежал с инсультом, врачи со мной скоро примирились и даже подружились. Говорили, что я поступила мудро и что своим присутствием помогаю Д. Е. справиться с болезнью.
Но такая идиллия — согласие между мной и врачами — существовала отнюдь не всегда. Д. Е. клали в эту академическую больницу в особое отделение очень часто. За инсультом следовали несколько инфарктов. Потом подозрение на запущенный рак. Потом опять послеинсультное обострение. И каждый раз все повторялось заново: я требовала отдельную палату, мне отказывали. Нормальные отдельные палаты полагались только академикам или членкорам, но и членкорам не всегда. Даже на то, чтобы лечиться в этом особом отделении, Д. Е. имел право только потому, что был доктором наук в привилегированном институте.
Сложная бюрократическая система действовала бесперебойно все семьдесят четыре года советской власти. Та ужасная больничка, в которой лежал Д. Е., была все же намного лучше, чем районные больницы: в ней и лекарства, и аппаратура были посовременней, а что касается врачей, то тут, как повезет. Например, главный хирург в больнице АН был хороший специалист.
Но тут я отвлеклась от темы «жизнь Д. Е. после отъезда сына».
В годы перестройки пал железный занавес и появилась возможность ездить на Запад — для Д. Е. побывать в Германии, где он прожил детство и отрочество. И мы с ним проводили в этой стране много времени. Уже при Горбачеве поездки на Запад были разрешены, если за это платили немцы.
А те помнили Д. Е. еще по послевоенным временам, ведь он написал тогда, первый и единственный, о Генеральском заговоре 1944 года, цель которого была убрать Гитлера.
Во «вздыбленной» Германии 1980-х Д. Е. буквально оживал: мог участвовать во всякого рода дебатах, коллоквиумах, собраниях, обсуждениях и даже прочесть лекцию в университете.
