[14], в буквальном переводе — «действие, призванное сделать так, чтобы все снова стало хорошо».
Я не мог знать, употребила бабушка слово Аушвиц, чтобы обозначить всю депортацию в целом, или Эльза действительно была заключенной именно этого лагеря. Я взял бабушкины слова на заметку, но размышлять о них не стал: представлять Эльзу узницей было слишком жестоко для меня и унизительно для нее.
Итак, в моем воображении сложился смутный, но утешительный образ матери, сотканный из смелых догадок и весьма приблизительных ассоциаций. Процесс чем-то напоминал декомпрессию.
Первым элементом стало противоречие, подмеченное в разговорах о маме. От отца и братьев Эльзы я знал, что она была хорошей музыкантшей, но никогда не видел ее играющей хоть на каком-нибудь инструменте. Да, слухом она безусловно обладала и чудесно пела. Первые классические произведения я услышал от нее — Влтаву[15] Сметаны, Пятую симфонию Бетховена, Концерт ми минор Мендельсона. Мне стало известно, что у Эльзы была скрипка, а после рождения Лидии повез инструмент в стареньком помятом футляре в Америку.
Благодаря скрипке мы с мамой пережили единственный в своем роде эпизод, когда я мог распознать фундаментальную истину, но, конечно же, не заметил ее.
Мы были в моей комнате, она открыла футляр, вынула скрипку и начала ее настраивать.
Инструмент был старый и выглядел плоховато. Эльзе пришлось повозиться со струнами и слабо натянутым смычком, а подгрифок — струнодержатель — переустановить. Мама действовала автоматически, как человек, делавший это сотни раз. Закончив, она взяла несколько нот — нерешительно, неуверенно, вышло фальшиво, так что пришлось повторить несколько раз. Я сидел, молчал, боясь издать случайный звук, и чувствовал: происходит нечто очень важное, решающе важное. Сделав последнюю неудачную попытку, Эльза вздохнула, убрала скрипку, захлопнула футляр и пошла взглянуть на расплакавшуюся Лидию. Момент был упущен…
В голове у меня теснились вопросы. Что значит «когда-то она была хорошей инструменталисткой»? Неужели можно не просто перестать заниматься музыкой, но и совсем разучиться играть? Я тогда еще не выбрал профессию, но давно открыл для себя музыку и не понимал, как получилось, что Эльза совсем не тоскует по столь важной составляющей своей жизни. Задать вопрос в лоб я не решался, но догадывался, что игра на скрипке связана для Эльзы с невыносимо тяжелыми воспоминаниями. Помимо моей воли в движение пришел поток ассоциаций: скрипка — депортация — благостное воздействие рождения моей сестры, — но ответы не складывались в пазл, а напоминали пэчворк: ничто ничему не соответствовало. В наших отношениях оставались пробелы, мама была не обычной мамой, а молчаливой женщиной с тайной, физически и чувственно отсутствовавшей. И тем не менее сложная, противоречивая и непоследовательная Эльза постепенно открывалась для меня.
