Последний подарок Потемкина | страница 55
– Аллегория сия олицетворяет борьбу невинности и зла, – изрек Светлейший глубокомысленно, – так, во всяком случае, нарек ее сам создатель сего шедевра, несравненный Дюваль. Но мне лично видится тут другое. Я бы сказал:
– Вечное зло, пожирающее слабых мира сего!
– Видишь, рожа-то какая злющая у твари хищной, а зубы, ну впрямь как у Зубова. Ох, боюсь, не сдюжит мальчонка, пожрет его зло… а ты как думаешь?
– А кто такой этот Зубов? – простодушно спросил Сенька, – что вас так тревожит… Про которого вы говорите всё время… Кто он?
– Никто, – надменно ответил Светлейший, – так, прыщ на заднице, небольшой, но сидеть больно.
И вдруг внезапно просиял улыбкой. Счастливая догадка озарила его.
– Так ты, выходит, ничего про него и не знаешь, про Зубова? Ну, то есть вы, потомки. Получается, история не сохранила имени ничтожества?
И, получив утвердительный ответ, истово перекрестился:
– Слава тебе, Господи!
Повернувшись к прачкам, сказал:
– Мойте его, девки!
И добавил многозначительно:
– Да на совесть, чтоб каждая складочка скрипела… Он мне нужен свежепомытый и вкусно пахнущий.
– Ваша Светлость, а одевать-то во што? – спросила старшая. – Одежонка-то вся засцыкана, ежели стирать, то высохнет не скоро.
Светлейший поморщился.
– Одежонку засцыканую выкинуть к чертям собачьим! Оденьте его потеплее да понаряднее. Что у вас там есть на мальца?
– Камер-юнкером, або пажом. Казачком ещё можно или арапчонком…
– Казачком! Казачком ему сгодится, – одобрил Светлейший уже в дверях. На секунду обернулся.
Над чаном с Сенькой склонились две девки, оттопырив обтянутые холщовыми рубахами ядра ягодиц. Груди их тяжело свисали, почти касаясь мыльной воды.
Покачал головой, причмокнул, засмеялся. Крикнул:
– Эй, Надежда Власьева! – и, когда старшая обернулась, бросил: – Смотрите до смерти не застирайте отрока, мал еще…
И уже прежним, величественным светлейшим князем Потёмкиным-Таврическим вышел из прачечной, с грохотом захлопнув за собой дверь.
Глава пятая
Кандидат в кожаной куртке
Ульрих ошеломленно озирался по сторонам. Великолепие княжеского кабинета было последней каплей, переполнившей чашу его рассудка. Последние девяносто минут его существования были, пожалуй, насыщеннее по остроте и абсурдности всех предыдущих 35 лет его жизни, включая выход из отвесного пике над Ла-Маншем полтора года назад…
Все, что он помнил, – это широкоскулое лицо русского летчика, за минуту до необъяснимого, непонятно откуда пришедшего страшного удара, и проклятья, изрыгаемые Гансом, безуспешно пытающимся вырваться из плена заклинившего пристяжного ремня…
