Стучался в двери Новый год — снежный, студеный, а жена все продолжала ездить в ателье к примерке, каждый день заявляя Гордею, не находившему себе места: «Потерпи еще чуток. Разве не видишь: я сама нервничаю!»
Уже стремительно катилась под откос первая неделя января. Однажды под вечер, когда Гордей только что вернулся домой с художественного совета и не успел даже раздеться, в прихожей раздался пронзительный звонок. Принесли телеграмму: «Выезжайте немедленно».
Проклиная и жену за ее вздорное упрямство, и себя за непростительное малодушие, он схватил чемоданишко и — сам не зная зачем — припасенный с весны дорожный этюдник и опрометью выбежал из квартиры. А часа через полтора отбыл в Сызрань на первом подвернувшемся поезде.
За Москвой заколобродила поземка, И чем дальше от столицы уносился в мглистые ранние сумерки неухоженный этот поезд, метель все набирала и набирала силу.
В купе еще не согрелось, постели не были застланы, о стакане горячего чая не приходилось и мечтать, и Гордей полез на свою верхнюю полку. Уснул сразу — крепко, будто провалился в преисподнюю.
Очнулся он далеко за полночь. В первое мгновенье даже не мог понять, где находится. Над головой, в непроглядной темнотище, ревело и завывало, грузное тело его бросало из стороны в сторону, снизу, из той же пещерной тьмы, доносился звериный храп.
«Боже, да ведь я домой еду, к матушке!» — подумал Гордей. А чуть погодя вновь погрузился в липкое, как патока, беспамятство, измученный последние месяцы неотвязчивой бессонницей.
До Ольговки Гордей добрался лишь на четвертые сутки в полдень.
Дороги были занесены сугробами, машины не ходили. Взял Гордея с собой лесник, привозивший на станцию командированного. Как и Гордей, лесник отсиживался все эти дни у городских знакомых, пока над Самарской лукой неистово буранило.
Даже выносливому Ветерку, соловому мерину лесника, свыкшемуся с бездорожьем, приходилось маетно: то и дело проваливался по самое пузо в какие-то ямы, передутые рыхлым, вязким снегом. Вылезали из саней, сбрасывали тулупы (Гордею повезло: у лесника нашелся второй, запасной, тулупчик). И помогали измученной, в мыле, животине выбираться на ровное место.
Родной дом стоял над Усолкой, в дальнем конце Ольговки, и Ларионыч, оказавшийся свойским человеком, подвез художника до самого подворья.
От скомканной десятки лесник наотрез отказался, конфузливо бормоча:
— Не обижай, парнище!.. Разве что на огонек загляну при случае побалакать. О столичной житухе порасспросить. Если, как говоришь, и вправду намерен погостить впрок у родительницы.
