На площади перед входом в метро чернела суетливая толпа, раздавались милицейские свистки.
— Граждане, пропустите «скорую»! — кричал баском молодой старшина. — Расходитесь, граждане!
Укатила белая машина «скорой помощи», разбрызгивая лужи.
— Что-то произошло? — Спросил Гордей кургузую школьницу с портфелем, вприпрыжку бежавшую от редеющей толпы.
— Пьяницу машина задавила! — весело и беззаботно прокричала девчонка, таща за руку подружку. — Помчались домой, Милка, все интересное кончилось!
— И ни чуть не так! — возразила вторая девчонка. — Не он был пьяный, а шофер!
— Кого же задавили? — снова спросил художник, обычно не проявлявший любопытства к уличным происшествиям.
— Старика одного… лет тридцати! — досадливо выпалила кургузая. — Вот привязался!
Гордей посмотрел на убегающих резво девчонок. Может быть, он ослышался? Нет, не ослышался. Кургузая так и сказала: «Старика лет тридцати задавила машина!»
Усмехаясь горько, художник подумал: «А я для этих шустрых синиц, видимо, уже дед? Или даже прадед?.. Не зря, оказывается, мадам собирается меня хоронить».
Минуя гостеприимно распахнутые двери метро, он свернул за угол и вошел в кафе — стеклянный куб, сверху до низу запотевший от сырости.
Точь-в-точь такое вот заурядное кафе с голубоватенькими непромытыми столами на алюминиевых ножках-раскоряках изобразил один преуспевающий живописец.
В кафе было холодно, накурено, пусто. Лишь вблизи стойки сидели три подвыпивших лохмача.
«А не лучше ли отправиться в дежурный гастроном? Купить пару бутылок кефира, чайный сырок, и — в мастерскую?» — спросил себя Гордей, в растерянности озираясь вокруг.
Но его уже заметила молодая дородная буфетчица.
— Смелей, смелей подходите сюда! — закричала она властно баритоном. — Я девушка ручная, некусачая!
Безусые парни загоготали, а художник, пламенея лицом, послушно поплелся к стойке.
Весь еще охваченный смятением, обволакивающим его как туманом, он машинально кивал, когда буфетчица бойко выкрикивала; «Коньяку сто пятьдесят?», «Сосисек порцию?», «Кофе пару стаканов?..» Щелкали и щелкали оглушительно, точно стальные, костяшки на невидимых из-за стойки счетах.
И вот Гордей уже сидел одиноко за вымазанным горчицей столиком, а перед ним дымились пухлые свиные сосиски с горкой перепревшей квашеной капусты, два стакана с остывшим кофе и коньяк, налитый тоже в граненый стакан — липкий и кособокий.
Поднося ко рту пахнущий самогоном стакан, художник с тоской спросил себя: «За что же я пью? За помин своей души? Или… за новую жизнь?»
