— А помните… — начала миссис Гольден, и рабби Цвек обрадовался очередному воспоминанию. Пока оно длилось, оно сводило на нет теперешнее положение. И лишь закончившись, воспоминание превращалось в нечто такое, что было когда-то и больше не повторится.
— А помните… — продолжала миссис Гольден. Кладезь ее казался неисчерпаемым. Она не оставляла усилий отвлечь внимание рабби Цвека от Нормана в теперешнем его состоянии, направив его прямо и откровенно на того, прежнего Нормана. — Помните его первое дело в суде? Он был в мантии и парике, хорошенький, как девушка. Мы все пришли, помните, Сара, благослови ее Бог, была в новой шляпке, коричневой, с плюмажем, мой Лу, благослови Бог и его, Тейтельбаумы, Гринберги, Шварцы, вся улица, помните? И как он выиграл. Ой-вей, как он выиграл! — Она целилась в каждое слово, поражая их языком в самое яблочко. — Так красиво он говорил, — вспоминала она, — такую произнес речь. Такой был умный мальчик.
Рабби Цвек поймал себя на том, что улыбается, только когда улыбка погасла. Воспоминание о первом Нормановом триумфе лишь напомнило ему о печальном завершении его карьеры и скандальном унижении последнего выступления в суде. Рабби Цвек понимал, что миссис Гольден мысленно уже оплакивает это, и последовал ее примеру, поскольку это событие он вынужден был вспоминать снова и снова, чтобы хоть как-то примириться с произошедшим, даже посмеяться над ним — экий вышел курьез! — и чтобы чувство стыда наконец испарилось.
Дело было грязное, и по-хорошему его вообще не следовало бы доводить до государственного суда. Грязным его рабби Цвек считал потому, что в нем замешаны были евреи, а у евреев есть собственный суд, в двух шагах от его лавки, и надо было уладить всё там, без огласки, которую дело получило, когда вышло наружу. К тому же это была семейная ссора, постыдились бы выставлять ее на всеобщее обозрение. Но люди они были озлобленные, эти Штейнберги, и на памяти всех обитателей квартала вечно сварились между собой. Они провели в браке тридцать несчастливых лет, из которых последние десять вдобавок отравило присутствие старой миссис Касс, матери миссис Штейнберг. Пять лет из этих десяти упрямо бессмертная миссис Касс уже не вставала. Каждое утро многострадальный мистер Штейнберг относил ей чай и изо всех сил скрывал разочарование, увидев, что она ждет его. И не просто ждет, а бурчит, дескать, что так поздно, почему сахару недоложили или переложили, никто-то о ней не заботится, она понимает, с ней много возни, но что же ей делать.
