, слышал
их медленное, мерное дыхание.
Они ползли, оставляя за собой испражнения, и пол в палате устилали
их следы. Объятый ужасом, он любовался
их маневрами, тем, как
они собирались в кучки у его ног. Он хотел было поднять ногу, наступить на
них, но знал, что, если он попытается
их раздавить, они
его сокрушат. Более пугающего зрелища невозможно было представить, однако Норман, несмотря на всё отвращение, невольно сознавал, что
они неприкосновенны, поскольку
они — единственное доказательство его душевного здоровья. И он смотрел, как
они, точно пилигримы, кишат у его ног.
Они тоже избрали его, как избрали его родители и сестры, и он сидел, онемев от испуга,
их вынужденный поборник. Вдруг
они кинулись на него, и он понял, что погиб.
Норман раскрыл рот в крике, но не услышал ни звука. В дальнем конце палаты стоял пылесос, который бросили в спешке, даже не выключив из розетки, когда стало известно о Министре. Норман бросился к пылесосу, выдернул шнур, подхватил и, дивясь собственной силе, разорвал, расщепил на разноцветные проводки и снова вставил штепсель в розетку. Потом пополз к кровати, поднося куски провода к плинтусу, чтобы этих убило током. Всё это время за ним наблюдал новичок, от крика которого проснулись прочие пациенты: их заразила Норманова тревога. Добравшись до своей кровати, Норман поднялся и хотел было поднести обнаженные проводки к своему телу, но вбежали два санитара и схватили его за руки. Он выронил куски шнура и с мольбой поглядел на них.
— Усыпите меня, — простонал он.
Ему сделали укол, и Норман так и не понял, что именно его обездвижило: ослепляющее солнце или игла. Мышцы его обратились в воду, и, отключаясь, он мысленно поблагодарил санитаров, что уняли его разбушевавшийся ум.
В следующую неделю в лечебнице разразилась эпидемия нервных срывов, а за ней последовали вспышки глубокого сна. Со смертью Министра рухнула коммерческая империя, и легионы его клиентов остались ни с чем.
Эстер пришла на следующий день. Рабби Цвек сидел на балконе, когда в дверь позвонили. От нетерпения он не находил себе места и встал с кресла, чтобы как-то себя занять. Но, поднявшись, вдруг ощутил свою уязвимость и понял, что ему не по силам выйти встретить дочь в коридоре. И вовсе не потому, что он уставал стоять, а потому, что чувствовал себя совершенно беззащитным; ему требовалась поддержка для этой встречи, которой он страшился столько же, сколько желал. Рабби Цвек опустился в кресло. По бокам его прикрывали подлокотники. В таком положении куда проще принять кого бы то ни было, как он собирался принять свою дочь, от которой отказывался целых двадцать лет.
