, нос, потому что он чуял
их, и всё его тело нуждалось в укрытии, потому что зудело из-за
них. Однако ж ум его оставался ясен и невозмутим. Но тело и ум неразделимы, так что придется отправить их обоих под одеяло, заверив ум, что он сознает его неуязвимость. Солнце просачивалось сквозь густую листву, и Норману было страшно, потому что он знал: добром это не кончится. Единственной темной комнатой в их корпусе была уборная, но там нельзя было запереться. Нужно было сообщать, что ты идешь в уборную, и сидеть там дольше отведенного времени запрещалось. Норман чувствовал, что рано или поздно его убьет именно эта ужасная невозможность хоть минуту побыть одному.
Он встал, пинком опрокинул шезлонг и поплелся в коридор. Пересчитал столы. Всего пять, на четвертом скатерть в пятнах от чая, ее не меняли с самого его приезда. Он до омерзения обвыкся тут: так привыкаешь к собственному дому — настолько, что не замечаешь определенные недостатки, поскольку с ними вполне можно жить. О доме он теперь почти не думал. Смутно помнил его географию. А если и случалось задуматься, не мог восстановить в памяти расположение комнат. В сознании мелькали обрывочные картины. Белла в белых носочках, любимый стул Давида, мама плетет шаббатние халы, Эстер корпит над книгами. Вместе они составляли ту движущую силу, которая и ввергла его в теперешнюю изоляцию.
Он откинул одеяло и аккуратно разгладил рукой простыни. Лег в постель и заметил, что Министр таращится на него. Норман вспомнил первый свой день в лечебнице и как этот взгляд встревожил отца. Норман улегся под одеяло и накрылся с головой. Внутри было темно и жарко, и он постарался сосредоточиться на этих двух благодатях. Потом он привык, темнота просветлела, жара сделалась нестерпимой. Так и задохнуться недолго, подумал он, но умирать не хотелось. Ему хотелось уснуть, проснуться — а вокруг чистота и не противно коснуться чего бы то ни было. Он почувствовал, что потеет, и приписал это жаре. Потом у него зачесалось всё тело, но и это он объяснил жарой. Иначе он просто не мог. Порой он вынужден лгать себе, в противном случае пришлось бы признать свое окончательное поражение. Он чесался, стараясь думать о чем-то другом, чтобы отвлечься. Неужели Министр всё еще смотрит на меня, подумал Норман, и выглянул из-под одеяла. Но Министра не было. Скорее всего, отправился в уборную — подготовиться к мытарствам.
Санитары убирали тарелки после обеда, новичок по-прежнему сидел за столом. До прихода посетителей оставался еще час, и не было ничего хуже, чем ждать, терзаясь страхом, что не сумеешь их занять. Из сада доносилось бормотание: пациенты репетировали монологи. «Как дела дома? Как машина? Да, мне гораздо легче, спасибо», и долгие мучительные паузы, преодолеть которые невозможно, сколько ни репетируй. «Да, лучше идите, а то опоздаете на автобус. Увидимся через неделю»; на этом монологи завершались и повторялись с начала, не меняясь от недели к неделе, осыпали гладкие лужайки словесными испражнениями, чтобы в конце концов встретить угрозу во всеоружии.
