Надо было видеть Иосифа в конце сентября 95-го года, когда мы с женой гостили у Бродских в Тоскане. Как он выбирал белые грибы и маслины на рынке. Как показывал Лукку и соседние городки. Как заказывал обед (у меня хранится меню ресторана «Buca di San Antonio» с надписью «На память о Великой Лукке, где мы нажрались с Петей в Буке»). Как мы сидели во дворе их дома, глядя, как внизу лесник по имени, конечно, Виргилий (Вирджилио) жег листву. Дым уходил к дальним холмам – тем самым, опять-таки мандельштамовским, «всечеловеческим, яснеющим в Тоскане», которые здесь бывают не только зелеными, но и синими, лиловыми, фиолетовыми. Мария взяла дочку посмотреть на костры. Они уже возвращались, поднимаясь по склону. Бродский оторвался от разговора и, охватывая взглядом картину, полувопросительно произнес: «Повезло чуваку?»
Италия становилась, да и стала уже, для него своей.
По обыкновению, как он умел, снижая пафос и расширяя понятие, Бродский сказал мне о «Пьяцца Маттеи»: «Это стихотворение о том, что у тебя есть воспоминания».
Надо знать места. Называние (и взывание: «о Боже», и обзывание: «бляди!») увековечивает, и более того – облагораживает. Назвать – не только запечатлеть, но и присвоить титул. Поддать с принцем, положить с прибором на джентльмена. Рванина дворянина. Непруха духа. Отсюда, из освоения действительности – раскрут эротической зарисовки в манифест.
«Поэтическая речь – как и всякая речь вообще – обладает своей собственной динамикой, сообщающей душевному движению то ускорение, которое заводит поэта гораздо дальше, чем он предполагал, начиная стихотворение». Это Бродский о Цветаевой, но и о себе, разумеется. Он называл такое – «центробежная сила стиха». И конкретно о «Пьяцца Маттеи»: «К концу – все больше освобождения. Хочется взять нотой выше, вот и все».
Вот и все.
«Он был существом, обменявшим корни на крылья», – сказал Степун о Белом. Похоже. Впрочем, у Бродского корни были всегда – язык. (По подсчетам канадской исследовательницы Татьяны Патеры, его лексикон – самый обширный в русской поэзии: около 19 тысяч слов.) Так что о корнях нечего беспокоиться и нет надобности выставлять их на обмен. А вот крылья – позднейшее приобретение, о чем так выразительно выкрикнуто в строфе XVI. Напрасно только здесь «под занавес» – на дворе стоял всего лишь 1981 год.
Как бесстрашно Бродский повторяет на разные лады слово «свобода», изжеванное всеми идеологиями. Как очищается оно восторженной искренностью. Как причудлив и в то же время логичен переход от графа с павлинами к тому, дороже и важнее чего нет на свете.
