Петруша первым выучил стихотворение, поднял руку, рассказал – и пошел из класса.
– Куда это ты? – спросила учительница.
– А я всё.
– Ты-то всё, да другие-то не всё!
– Ну, пусть сидят, – рассудил маленький Петруша.
– И ты сиди.
– Зачем?
– Будешь слушать, как они отвечают.
– А чего слушать-то одно и то же?
– Сядь, я сказала! – исчерпала разумные доводы учительница.
– Зачем?
– Затем, что идет урок и с урока не уходят!
– Почему?
– Потому что ты школьник теперь, а не кто-нибудь.
Учительница сердилась: письмо было прервано на интересном моменте, – она доказывала Алексею Рудольфовичу, что, даже не имея друзей близ себя, можно не чувствовать себя одиноким, если есть где-то, пусть даже и вдалеке, тот, кто помнит о тебе, а ты помнишь о нем…
А Петруша все стоял у двери.
– Ты сядешь или нет? – злилась учительница.
– А на кой?
– Не «на кой», а зачем?
– Ну, зачем?
– Заниматься, как и все.
– Все учат, а я выучил уже.
– А вот расскажем, другое задание будет.
– Скажите, сделаю.
– Слушай, Салабонов! Закон школы такой, что ученик слушает учительницу. Ты должен меня слушать.
– А я слушаю.
– Так садись!
– Я и стоя слушать могу.
– Дурак! – взорвалась вдруг учительница. Горько ей сделалось и обидно: так хорошо начиналось утро, так светло было на душе, а теперь явственно открылся ей мрак грядущего года, наполненного мероприятиями по воспитанию дуболомистых детей железнодорожников. Она вскочила, схватила Петрушу за плечо и поволокла его к парте, усадила его обеими руками, словно желая навечно приклеить к сиденью.
Но едва отошла – Петруша вскочил и выбежал.
Уговорили его пойти опять в школу лишь через неделю.
Потом он, конечно, попривык к условиям несвободы и в школе, и, само собой, в армии; он привык опытом, но душой и умом так и не понял. Однажды он читал историческую книгу про Италию, и ему очень захотелось в Италию, но вдруг он понял, что скорее всего никогда не попадет в Италию, – и даже заплакал…
Вот теперь мучает и жжет душу вопрос: почему он здесь, а не на воле?
Почему нельзя объяснять этим людям, что ему невозможно здесь находиться, что от этого и ему, и им будет только хуже?
И эта мука была в Петре сильнее страха боли и даже страха смерти (впрочем, последнего страха он никогда не имел).
– Ты меня лучше убей, сержант, – тихо сказал он приблизившемуся Гавриилову.
– Я тебя не только убью, я тебя на десять лет засажу за нападение на милицию, – сказал Гавриилов, тоже почему-то шепотом.
– Я отсижу, – сказал Петр. – Но я выйду и убью тебя. Богом клянусь.
