— Закаляйся, как сталь! — пропел отец и устыдился: после вчерашних событий уже и петь способен?
За завтраком Витюша спросил:
— Пап, а дедушка правда умер?
— Правда, — ответил Мирошников, опуская глаза.
— Значит, его закопали в землю?
— Видишь ли… — начал было Мирошников и осекся: что ж рассказывать мальчишке, как сжигали деда и что осталось от него — горсть пепла в урне? Соврал: — Да, его закопали в землю.
Решительно вмешалась Маша:
— Витенька, кончай расспросы. Времени в обрез. Доедай да будем собираться. Не то опоздаешь в школу…
Сын наморщил лоб и не ответил. Мирошникову нравится, как Витюша этак вот задумывается, по-серьезному, как взрослый. Но не нравятся складки, которые залегают при этом на детском лбу и долго-долго держатся.
— Папа, значит, и деду Колю и бабу Лиду закопают в землю?
— Видишь ли…
— Витенька, кончай! Я кому сказала? Допивай, и марш одеваться! Портфель собрал?
— Собрал. У тебя все марш да марш…
— Не ворчи, как старик! Пошевеливайся!
— Я не ворчу. Это ты ворчишь. — Витя кое в чем характером в Машу, в частности, последнее слово должно быть за ним. Упрямый, чертенок! Губишки оттопырил, глядит исподлобья. Ладно тебе, Витюшка, не дуйся, мать права. Да и я прав: сейчас тебе не понять, что произошло с твоим дедом и моим отцом. Надевай-ка свой портфельчик на спину, и дуй с мамой в школу. Кстати, это она настояла, чтобы купить портфель, который носят за спиной, а не в руке: осанка правильная, тяжесть не будет скособочивать ребенка. Она же постоянно внушает Витюше: на уроках сиди прямо, не сутулься, не упирайся грудью в парту. Вот мне никто не делал замечаний, а я-то любил опираться грудью о край парты, в итоге — за несколько лет на грудной клетке образовалась вмятина. Конечно, жить можно и с этой вмятиной, но лучше было бы без нее. Так что Маша права. Как всегда. А вот с юмором у Маши не всегда в порядке. Так по поводу той самой вмятины она пошутила: это оттого, что у тебя на груди покоилось слишком много женских головок. Остроумно? Не нахожу…
Как и сутки назад, Мирошников размахивал «дипломатом», упруго шагал вдоль трамвайной линии, косился на проходящие вагоны: «пятерки», даже спаренные, были забиты. Ладно, ладно, малость пройдется, а на следующей остановке ввинтится в вагон, такого еще не случалось, чтоб он не уехал. А ведь бывает же так: в субботу и воскресенье трамваи, троллейбусы, автобусы идут почти пустые, и досада берет, что тебе не нужно никуда ехать!
Сутки минули? Всего-то. Вот снова вышагивает на службу, к привычному делу. И встречные хмуры с утра, как обычно. И все те же трамваи, и та же Трифоновская со своими магазинами и пивными ларьками, возле которых уже отираются завсегдатаи в черных пальто, издали — как воронья стая. Неплохо бы сейчас кружечку пива. В эдакий холод? Да и пахнуть будет. Но неужели его ничто не может выбить из обыденности, из наезженной колеи? Однако он же все-таки заплакал вчера…
