— Исправимся, товарищ Мирошников!
Ласково-шутейно-снисходительный тон жены не правился Вадиму Александровичу. Да и многое в ней не нравилось в тот момент: и сквозь халат было видно, как жирок навис на животе, над бедрами, спина сутуловатая, шея морщинилась возле ушей, морщины, глубокие, какие-то не женские, изрезали и лоб, руки сухие, костистые, волосы, неухоженные, вылезали из-под выцветшей, небрежно повязанной косынки, да и глазки-то повыцвели. Он одернул себя: ты что, оцениваешь жену по статям, как лошадь, сам-то ты тоже не первой свежести продукт, ну и сиди молчком. К тому же не забывай: ты супруг.
Маша, утомленная, вскоре уснула, а он лежал на спине и, снедаемый привычной в последнее время бессонницей, глядел в потолок, думал и жалел, что не курит. Вышел бы в туалет или на кухню, подымил бы в форточку, говорят, курево успокаивает. Враки все это, курение — зло и наносит здоровью существенный ущерб. Здоровье же нужно беречь, потому ни табака, ни злоупотребления алкоголем, ни переедания, ни стрессов, ни долгочасовых сидений у телевизора, да здравствует здоровый образ жизни, солнце, воздух и вода! И аутогенная тренировка… Я совершенно спокоен… Я хочу спать… Мое здоровье — народное достояние… И мое собственное достояние, между прочим…
Вадим Александрович начал уж задремывать, когда Маша застонала громко, необузданно, как стонала час назад. Привиделось что-нибудь этакое? С Машей так случается, она ему признавалась. Необъяснимое сочетание: строгий, даже суровый характер — и женский темперамент. Психологически как будто не совмещается, а вот гляди-ка… Ладно, ладно, психолог, засыпай…
Но прежде чем окончательно уснуть, Вадим Александрович увидел в темноте разбросанные по потолку, как по столу, отцовские дневники и письма, они не падали, словно приклеенные к потолку. Странички, где в клеточку, где в линейку, исписанные разноцветными чернилами, бумага пожелтела, пообветшала, в пятнах масла и воды, расплывшиеся, смазанные буквы, будто выдернутые из слова, чтобы затемнить смысл. Однако смысл ясен, ни разу у Вадима Александровича не возникало сомнения в том, что хотел сказать отец. Ясно, даже слишком.
Шелестят страницы, переворачиваются, и чужая и одновременно близкая, родная тебе жизнь мелькает перед тобой отдельными хаотичными кусками, то складываясь в целостную картину, то распадаясь на осколки, то снова складываясь. И в центре ее — отец, а от него, как лучи, разбегаются события, с ним связанные. Личность и ее деяния. Так должно быть у каждого человека — чтоб он находился в центре своей судьбы, а не на ее обочине.
