В краю угрюмом, гиблом, льдистом,
Лишен семьи, свободы, прав,
Он оставался коммунистом,
Насилье высотой поправ.
Да, высотой души и чести,—
Пожалуй, «планки» выше нет…
Не думал о себе, о мести —
Лишь о стране в оковах бед.
Шел сорок первый — лихолетье.
О, как в штрафной просился он!
Не соизволили ответить,
Начальник просто выгнал вон.
И хмыкнул: «Во, дает очкарик!
Но только нас не проведешь!»
И тот ушел, в момент состарясь:
Еще бы! — в сердце всажен нож.
В бараке пал ничком на нары,
Убит, казалось, наповал…
Но разве даром, разве даром
Он власть Советов защищал?
И зря ли по нему разруха,
Как по окопу танк, прошла?
Сказал себе: «Не падать духом!
Нельзя сегодня помнить зла.
Обязан я забыть, что ранен,
Вперед обязан сделать шаг…»
Он на партийное собранье
Собрал таких же бедолаг.
Таких, как он, — без партбилета…
Подпольным, тайным был их сход.
(Эх, жаль, что протокола нету!)
И он сказал: «Настал черед
Нам позабыть обиды, беды,
Лишь помнить общую беду.
И думать только про Победу,
Как в восемнадцатом году.
Отсюда выйдем мы едва ли…
Но, братья, Родина в огне!
И в шахте, на лесоповале
Мы тоже нынче на войне.
Нам тяжелей, чем там, в траншее.
Но верю — час придет, поймут,
Что даже и с петлей на шее
Партийцами мы были тут.
Конечно, что быть может горше,
Чем слыть врагами в этот час?..»
А утром, на плацу промерзшем,
Не опускали зеки глаз.
И удивлялся их конвойный,
На пальцы мерзлые дыша,
Чем были, лес валя, довольны
Те, в ком лишь теплилась душа.
И почему, в полусознанье,
На землю падая без сил,
Все про какое-то собранье
Очкарик чахлый говорил…
