В шесть часов вечера мы высадились в Монтерэ среди приветствий сбежавшейся толпы.
Я был общим любимцем, и мое исчезновение возбудило большую тревогу; поэтому меня засыпали вопросами. Женщины ласкали меня, некоторые даже целовали (те именно, которые были уже «не первой молодости»), и все решили единогласно, что я должен поставить полдюжины свечей Пресвятой Деве. Нашлась одна, которая плакала обо мне: Изабелла, хорошенькая девушка пятнадцати лет, дочь губернатора. Последний тоже обрадовался мне; он очень любил меня, потому что привык играть со мной в шахматы, и я позволял ему делать мне мат, хотя мог бы дать ему вперед ферзя и ход. Признаюсь по секрету, что эта политика была внушена мне его дочерьми, которым хотелось, чтобы я заслужил его расположение.
– Dios te ayuda, nino[2], – сказал он. – Que tonteria, andor a dormir in una barca, quando se lo podia sobre tierra firma![3]
Я рассказал ему историю злополучных русских, и, несмотря на свою гордость, старик прослезился: сердце у него было предоброе. Он пригласил капитана к себе и распорядился насчет команды; но гостеприимство жителей не дожидалось приказаний, и бедняги были приняты так радушно и приветливо, что вскоре забыли об опасностях, которым подвергались. Пятнадцать дней спустя они были отправлены на шхуне в гавань Сан-Франциско, куда только что прибыл русский военный бриг, направлявшийся в Ситху.
Веселая ночь последовала за моим возвращением. Стреляли из ружей, подняли флаги, чтобы вернуть посланные за мною лодки, а в десять часов вечера все население веселилось на лугу, развлекались танцами, пением, шел пир горой, точно нам последний раз оставалось повеселиться на этом свете.
Так прошли четыре недели, и, к стыду своему, я должен сознаться, что умышленно пропустил два случая отправиться в Санта-Фе. Как бы то ни было, однажды утром все мои мечты о дальнейших удовольствиях рассеялись. Я думал о своем первом объяснении в любви, когда явился наш старый слуга с четырьмя индейцами. Он оставил колонию неделю тому назад и почти весь путь сделал водою. Мой отец послал его вернуть меня домой, если я еще не уехал из Монтерэ. Он привез ошеломляющие известия: князь был убит кровами; шошоны отправились в военную экспедицию с целью отомстить за его смерть; а мой отец, силы которого убывали с каждым днем, надеялся вскоре соединиться со своим другом в лучшем мире. Бедняжка Изабелла! Мне бы следовало прибавить: бедный я! Но роковые известия так взволновали меня, что я забыл и думать об удовольствиях и любви. Священный долг требовал моего немедленного возвращения; кроме того, шошоны ожидали моих первых военных подвигов. Старик губернатор решил, что с моей стороны благоразумнее вернуться морем, так как индейцы-аррапаги были теперь во вражде с шошонами и могли бы отрезать мне путь на суше. Перед отъездом ко мне вошел один ирландец, молодой малый по имени Рох, веселый, живой и деятельный. Он дезертировал с американского корабля и, несмотря на обещанную награду в сорок долларов, не был пойман, так что корабль ушел без него.
