Никогда он не поддерживал ни с кем из нас товарищеских отношений. В праздничные дни, в часы застолья, он всегда отсутствовал. Постоянно погруженный в свои занятия, он словно философски камень искал, или квадратуру круга, или вечный двигатель. Я не помню, чтобы он с кем-нибудь дружил, кроме разве меня, да и то не уверен, что вел себя со мною совершенно откровение. Может быть, впрочем, он никогда в жизни не имел других событий житейского свойства, кроме того, о котором я намерен рассказать и которое я узнал в подробностях, если не в качестве поверенного, то в качестве очевидца.
Загадка души человеческой неотступно поглощала его помыслы. Иногда он углублялся в размышление, так сильно напрягая свой разум, что чувствовал мурашки, причем при этом приходил в состояние оцепенения. Это случалось, в особенности после долгого размышления о природе бессмертия, когда перед его мысленным взором вдруг исчезала настоящая жизнь и раскрывалась бесконечная вечность. Им овладевала ненасытная жажда познать великую тайну. Представление о его собственном бледном, холодном теле, завернутом в саван, лежащем в гробу, покинутом в тесной яме – последнем мрачном жилище, под густой травой, где стрекочет кузнечик – не так смущало его дух, как неизвестность будущего.
Я старался успокоить его, облегчить его муки, его тревоги, так как у меня была на этот счет своя особая философия, удовлетворявшая меня до известной степени.
Мои рассуждения как будто успокаивали его. Но тревоги сомнения скоро снова появлялись, колючие как тернии. Часто он бродил одиноко по обширным кладбищам Парижа, отыскивая среди могил самые пустынный аллеи, прислушивался к шелесту ветра в деревьях, к шуршанью сухих листьев на тропинках. Взор его блуждал между надгробными плитами, тесно прижатыми друг к другу между памятниками, вымеренными аккуратно по росту покойников и напоминающими ничтожество людское. Иной раз он уходил в окрестности города, в лес, навевавший грустные размышления, и целые часы бродил без устали, рассуждая сам с собою.
Нередко его заставала ночь; всходила луна, – это ночное светило, как будто созданное для мертвецов. То вдруг он проводил целые дни в своей лаборатории, на площади Пантеона[19], – лаборатории, служившей ему и рабочим кабинетом, и спальней, и приемной. Там он просиживал до глубокой ночи, препарируя мозг, принесенный из клиники, рассматривая под микроскопом тонкие пластинки серого вещества.
Неопределенность наук, называемых положительными, крутой перерыв в умозаключениях, мешавший ему постичь великую загадку, повергали его в отчаяние. Не раз я заставал его в самом угнетенном состоянии духа – с блестящим, неподвижным взором, горячими руками, учащенным, неровным пульсом. Во время одного из таких кризисов, будучи принужден оставить его одного на некоторое время, я боялся, что уже не застану его в живых, когда вернулся в пять часов утра. Действительно, возле него стоял стакан с цианистым калием, и он старался спрятать его от меня. Но тотчас же успокоился и даже улыбнулся с полной душевной ясностью.
