Исписав страницу, он присыпает ее песочком и, вздохнув, берется за следующую. На бумагу ложатся ровные отчетливые строчки и о пользе «двукратного через все Южное море переплытия корабля в разных совсем направлениях», и о занятиях путешественников «натуральной историей», и о том, что судно должно быть тонн в 180 и не более того, обшитое медью, а ежели не обшитое, то густо-нагусто вымазанное угольной смолой, и о многочисленных обязанностях капитана, и о матросах, каковые одновременно могли бы «отправлять должности» плотника, парусника, кузнеца, артиллериста…
Писарь засиделся допоздна, и кума надулась. Зато Крузенштерн остался доволен.
На следующий день, зажав под мышкой сафьяновую папку, Иван Федорович шагал к Неве. Утро было погожее, веселое.
Вот и Нева. Она искрится под солнцем, свежий ветер рябит ее. На той стороне реки в ряду каменных домов Английской набережной Крузенштерн видит барский особняк с четырехколонным портиком. Крузенштерн улыбается: сейчас! сейчас он пересечет Неву (вон и свободный ялик), войдет в просторные сени, старик-швейцар отвесит низкий поклон, справится о здоровье господина капитана… сейчас он пересечет Неву и покажет Николаю Петровичу документы из сафьяновой папки.
Крузенштерн привалился к заспинной доске ялика. Яличник, подстриженный в кружок, в широкой холщовой рубахе распояской, по-рыбацки налег на весла. «Экий денек, — с удовольствием думал Крузенштерн, глубоко вдыхая речной воздух. — Однако… однако в такой денек Николай Петрович может и не быть в городе. Мог он и на дачу укатить. Как же это я не осведомился загодя? Да и на какую дачу? Иль на ту, что на второй версте по дороге в Царское Село, иль на ту, что за мостом через Таракановку?»…
Иван Федорович всмотрелся, увидел, что окна второго этажа распахнуты и махнул рукой: «Авось, дома. А коли нет, поеду искать».
Но искать не пришлось: граф Николай Петрович Румянцев был в городе.
Граф перечитывал «Историю Карла XII, короля шведского», пухлый томик парижского издания 1785 года. Ветер шевелил парчовую портьеру; солнечный зайчик дрожал на паркетной навощенной половице… Седовласый, пятидесятидевятилетний человек, высоколобый, с ироническим очерком рта и улыбчивыми глазами наслаждался в тишине прозой Вольтера.
Нет ничего лучше этого неспешного чтения. Пожалуй, нынешние торопыги уже так не читают, как читывали в прошлом, осьмнадцатом веке… Люди-торопыги… А все уходит: слава, почести, чаяния. Но, черт возьми, есть же внутри какая-то пружина, заставляющая нас действовать! О, не мало и он сам торопился и «действовал», огорчался неудовольствием царей, был счастлив, когда монархи изъявляли ему свое благоволение, жаловали поместьями, звездами, табакерками, осыпанными каменьями. А потом пришла горечь… Пустота, крах искренних намерений… И тогда он всецело отдался тому, чему ему в сущности следовало отдаваться всю жизнь.
