. Эта раздвоенность служила общим источником утопизма русского авангарда.
Одним из таких устойчивых мотивов, которые воспроизводились в культуре конца XIX – начала XX в., фиксировали «неожиданные метаморфозы исторического и мифологического», служили «источником ряда принципиальных эстетических положений», Бобринская, используя терминологию М. Элиаде, называет «миф истока». К форме выражения увлечений «мифом истока» в раннем русском авангарде исследователи относят обращение его представителей к «примитиву», понимаемому в самом широком и радикальном смысле, не только как обращение к городской и крестьянской культуре, но и к восточной экзотике, глубокой архаике неевропейских культур [327].
В контексте «мифа истока» становится понятным отношение поэта к Азии, та особая историческая роль, которую поэт отводит ей в «единой книге человечества»:
Всегда рабыня, но с родиной царей на смуглой груди,
Ты поворачиваешь страницы книги той,
Чей почерк – росчерки пера морей.
Чернилами служили люди,
Расстрел царя был знаком восклицанья,
Победа войск служила запятой,
А толпы – многоточия,
Чье бешенство не робко, —
Народный гнев воочью,
И трещины столетий – скобкой
[328].
Исследователи футуризма видят в обращении представителей русского авангарда к «мифу истока» проявление «вектора», «подтачивающего основы» европейской рациональности Нового времени, и одним из значительных его показателей считают активный интерес художников, писателей и поэтов начала XX в. к восточным философским учениям, к индуизму и буддизму. В качестве примет таких восточных культурных веяний также называют весьма популярные в те годы среди деятелей культуры философию Шопенгауэра и теософию[329].
В то же время существует ряд особенностей и дополнительных акцентов в развитии «мифа истока» в русской культуре. Это связано со спецификой освоения Россией восточных земель, в итоге чего Восток был включен в Россию, находился внутри ее, поэтому поиски восточного «земного рая» могли происходить внутри страны. С другой стороны, жесткая европеизация, произведенная Петром I, «породила известный раскол в культуре», поскольку «поставила местную национальную традицию в подчиненное “колонизированное” положение»[330]. В этом, к примеру, Бобринская видит корни оппозиции «европейское сознание / “дикари”» внутри российской культуры. Именно поэтому «ассоциация национальной культурной традиции России с мифологическим “варварством” стала устойчивым сюжетом, наделяемым различными смысловыми оттенками: уничижительными с точки зрения “западного” сознания и положительными со стороны его противников», а так называемый «варварский» компонент, который сохранялся в русской культуре, стал рассматриваться как «залог ее жизнеспособности и особой избранности»
