То, что наука и техника во все большей степени участвуют в решении судеб народов и государств, понимал уже и Дмитрий Алексеевич. Втайне он даже начинал гордиться своим сыном, когда слышал, что профессора пророчат ему в будущем незаурядное место в русской физической науке. «Российской», — мысленно поправлял их старый Трубников, улыбаясь в седые пышные усы.
Но вот изживший себя самодержавный российский режим, не выдержав испытания новым временем и войной, рухнул, как прогнивший дом. Отречение царя было для Дмитрия Алексеевича тяжким ударом. Он вовсе не был глупым человеком, но из упрямства и сословной закостенелости оставался безнадежным политическим слепцом. Временное правительство, не без основания, впрочем, он считал сборищем либеральных болтунов, не способных по-настоящему ни применить, ни удержать власть. Ее может вырвать у них любая политическая группировка, которых столько развелось теперь в распадающемся государственном организме матушки-России.
Нелюбовь и недоверие к Временному правительству усилились после ликвидации этим правительством феодального ведомства, в котором служил Дмитрий Алексеевич. Старик счел его чуть ли не вторым по значению после царского отречения ударом по России и едва ли не личным оскорблением. И слег от очередного приступа сердечной болезни.
Приступ был очень тяжелым. Еще не оправившись, Трубников заявил о своем решении переехать со всей семьей в Ревель. В столице его больше ничто не удерживало, как и вообще в России. Недвижимой собственности Трубниковы не имели. Петроград, по мнению Дмитрия Алексеевича, находился во власти не Временного правительства, а солдат-дезертиров и мастеровщины, удержать которых от любого политического эксцесса было некому и нечем. Императорская гвардия в угоду презренному общественному мнению была загублена в Мазурских болотах самим царем. Гарнизон столицы почти сплошь представлял собой разнузданную взбунтовавшуюся орду. Резиденцию Правительства — Зимний дворец — охранял, если не считать роты мальчишек-юнкеров, нелепый батальон смерти — отряд переодетых в солдатскую форму баб.
Трубникову казалось, что баронская Эстляндия политически устойчивее и спокойнее российских центров. Ему случалось бывать в Ревеле и раньше. И всегда Дмитрий Алексеевич испытывал успокоительное чувство, что жизнь в этом городе течет медленнее и спокойнее, чем всюду.
То, что Алексей, учившийся уже на четвертом курсе, ведет в одной из лабораторий института совместно с Ефремовым настоящую научную работу, старик знал. Он даже относился к ней теперь с некоторым уважением. Однако считал, что не только эта работа, но и сам институт, как и все в России, неизбежно и скоро будет подхвачено вихрем хаоса, от которого лучше своевременно уйти подальше. И даже не из трусости, а чтобы глаза всего этого не видели.
