Потемневший от времени свиток, уложенный в футляр в виде металлической трубочки, украшенный кистями и красной сургучной печатью, возник из ниоткуда и поплыл по воздуху к демону лени… Бельфегор взял его, спрятал за пазуху, медленно и торжественно поклонился, прижав кулаки к груди. Младенец в это время продолжал улыбаться и пускать пузыри.
— Теперь закрывай глаза свои и спи! — приказал Владыка мрака.
Ребенок словно услышал и понял, тотчас же закрыл веки и плавно вернулся по воздуху в теплые, как перина, объятия кормилицы.
Затем князь поднялся со своего кресла-трона и двинулся, не касаясь пола, к молодому вдовцу.
— Да, с такой оравой лишиться жены — это прескверно, — вздохнул он. — Полно тебе мучиться, бедолага.
— Что это значит? — поднял брови Бельфегор.
— Ну, уж верно, не я лишу его жизни, — усмехнувшись, ответил Воланд. — Достаточно того, что он будет скорбеть о почившей жене своей. Впереди у него еще немало испытаний. Просто он видел то, что видеть ему было не след. Он тоже «позабудет, что ему не нужно помнить».
Воланд, сложив губы трубочкой, подул в лоб несчастному вдовцу. Он дул и дул — так долго, как это невозможно было сделать человеку — и темные волосы Бизанкура словно покрылись пеплом, а затем — снегом. Через минуту он был абсолютно сед.
— Не вызовет ли это лишних расспросов? — негромко осведомился Азазелло.
— А кому какое дело? — пожал плечами Бельфегор. — Человек, у которого умерла любимая жена, поседел в одну ночь. Трубадуры еще и песню сложат. «Одною ею жил я столько лет…» Или что-нибудь в этом роде.
— Мы задержались, пора в дорогу, — хлопнул в ладони Воланд, и тотчас снаружи послышалось ржание коней. — Пусть делают, что им заблагорассудится. А там начнется совсем другая история…
И три фигуры — Воланда, Азазелло и Бельфегора — постепенно растворились в воздухе вместе с пуделем и троном на львиных лапах. Посторонний наблюдатель увидел бы совершено мирную картину. Спящая семья: кормилица в плетеном кресле, тихонько посвистывающая носом, младенец, покоящийся на ее необъятной груди, и абсолютно седой, хоть и нестарый еще человек, скрючившийся в кресле темного дерева с бархатными потертыми подлокотниками.
Лишь неугомонная кочерга в последний раз всплыла со своего места, чтобы аккуратнее разместить почти прогоревшие полешки в камине, после чего вернулась на свою подставку и больше не шевелилась.
* * *
Голубоглазый чернокудрый красавчик, дефилирующий по Гербертштрассе, остановился возле уличного музыканта, игравшего на какой-то дикой гармошке прямо напротив яркой витрины интим-магазина. Музыкант был одет в расшитую безрукавку на голый торс, татуирован и одноног.
