1. «Примеры с Шейнманом и Беседовским являются заразительными…»
Один из беспартийных «спецов», которого выпустили за границу в служебную командировку, рассказывая об отношении к невозвращенцам в СССР, упоминал и о своей беседе с некогда видным столичным адвокатом, влачившим в Ленинграде «униженное и нищенское существование». Если верить большевикам, мрачно язвил он, в эмиграцию уходят исключительно те, кого революция лишила привилегий, имений и банковских счетов:
А ведь по адресу Шейнмана или Беседовского советская власть как раз сказать может: «Али я тебя не холю, али ешь овса не вволю, али сбруя не красна, аль поводья не шелковы?» А вот стошнило и от советского овса, и от красной сбруи, и от шелкового повода.[164]
Рост численности тех, кого «стошнило», то есть невозвращенцев из привилегированной среды партийцев, вызывал серьезное беспокойство у кремлевской верхушки, и еще 8 ноября 1929 г. Микоян не без тревоги предупреждал Сталина и других членов Политбюро:
Особо опасным сигналом являются участившиеся за последнее время измены и предательства не только беспартийных специалистов, что еще в больших размерах замечалось раньше. А самая главная опасность — это измена и предательство среди коммунистов, и не только среди примазавшихся коммунистов, но и среди тех, которые у нас раньше считались хорошими коммунистами. По вопросу о предательстве и изменах еще год тому назад Наркомторг представил особый доклад[165] и обратил внимание ЦК на это обстоятельство. Теперь же этот вопрос стоит острее, ибо примеры с Шейнманом и Беседовским являются заразительными для колеблющихся или вполне развалившихся коммунистов за границей. За один последний год (с 1-го октября 1928 г. по 1-е октября 1929 г.) нам изменили из заграничного аппарата 44 человека — цифра грандиозная. Из них — семь партийных (Брагин — с 18 г., Ронин — с 21 г., Церер — с 18 г., Азизха-нов — с 18 г., Буданцев — с 18 г., Дженсон — с 18 г., Абдулин — с 18 г. в партии).
