— Где доставленный человек? — спросил следователь.
— Вот тут-с… Пожалуйте, в третьей камере!
Дверь распахнулась и обнаружила крошечную комнату с меловыми стенами и верхним окошком. Всю утварь ее составляли постель, столик около нее и табурет. На этой постели лежал лысый человек, не особенно старый, но с отвратительно искаженным лицом и дико блуждающими бессмысленными глазами. Он был крепко привязан к койке рукавами смирительной рубахи особого устройства и, кроме того, широкими ремнями. Будучи не в силах шевельнуть ни одним суставом, он при входе посетителей злобно, как зверь, стал крутить головой.
— Этот и есть? — спросил почему-то Сурков.
— Точно так! — ответил вахтер и едва заметно улыбнулся.
Улыбка эта означала что-то вроде: «На-ка, попробуй потолкуй с ним!»
Следователь и сам ясно видел, что толковать тут решительно не с кем, что человек, лежащий перед ним, давно уже потерял человеческий облик и извлечь что-нибудь сознательное из него так же трудно, как заставить говорить животное.
— Давно ли в таком состоянии? — спросил Сурков.
— Так и поступил, ваше благородие.
— А не говорил ли он чего-нибудь в бреду?
— Разное бормотал, ваше благородие, а все больше орет… Называл, могу сказать одно, какого-то Ивана Трофимовича и все, по видимости, дерется с ним. Все хочет броситься на него…
— Ага! — сказал следователь и вынул из портфеля бланк. — И часто поминал?
— Никак нет, ваше благородие… раз только и помянул, когда доктор к нему подошел… Верно, он доктора и принял за своего Ивана Трофимовича.
Следователь записал: «Больной бредит, произносит имя Ивана Трофимовича, которое, очевидно, вводит его в аффект».
— А еще ничего не говорил он?
— Разобрать трудно, ваше благородие.
В это время больной сделал такое страшное усилие, что кровать задребезжала всеми железными скрепами…
— А дочь?! Где дочь?! Ты убил ее?.. Я хоть и отец, хотя и продал… а не хочу теперь… Убивать ее не надо… Пусть живет… Марьюшка!.. Мааа-рьюшка!.. Где твоя голова?..
Следователь невольно вздрогнул. Дикий крик вылетел в коридор, откликнулся двукратным эхом «ва-ва» и смолк. Больной начал хрипеть, у губ его показалась пена, а голова, как мячик, заметалась на подушке. Брызгая слюной, он бормотал что-то совершенно непонятное.
— Теперь говорить ничего уже не будет, — сказал вахтер.
— А раньше он говорил это?
— Что?
— Насчет дочери.
— Никак нет-с… Да я мало около него бываю, больше служитель, вы его извольте спросить, а не то и доктора нашего…
