.
Для этих отчетов было характерно чрезвычайно линейное видение рубежей. Так, нередки были случаи, когда маневренные группы, ряды которых росли гораздо быстрее, чем число часовых, не учитывались при определении плотности охраны. Разумеется, эти расчеты являлись также параметром во внутренних переговорах с погранотрядами. Так, после убийства Кирова в декабре 1934 года у пограничников Ленинградской области было больше аргументов, чтобы добиться увеличения своей численности, чем у их коллег из Белоруссии или c Украины[151]. Надо заметить, что показатели плотности охраны систематически упоминались в отчетах руководства. В 1937 году участок за участком ситуацию на границе описывал нарком внутренних дел Ежов[152]. На исходе войны то же самое будет делать его преемник Берия, готовя доклад на имя Сталина[153]. Для этих и других подобных документов характерен двойной образ границы: с одной стороны, в них выражается сожаление по поводу рубежей, являющихся «решетом» из-за считавшейся недостаточной плотности охраны, а с другой – возникает труднодостижимый идеал границы-барьера – непрерывной, густой «цепи» пограничников, которая должна опоясать всю советскую Родину.
Этот образ присутствовал с начала 1920-х годов. Он мог служить основой для формирования пропагандистского дискурса о родине, находящейся в двойном окружении: с одной стороны, в окружении врагов, готовых атаковать в любой момент, с другой – верных защитников, стоящих на страже Отчизны. Но процесс мог быть и обратным. Пропаганда могла повлиять на административную репрезентацию пограничников. Как бы то ни было, на глобальном характере этого образа и его педагогической эффективности, несомненно, сказалось присутствие единой администрации, отвечавшей за все советские границы и за набор персонала, подолгу служившего на рубежах.
Не ограничиваясь образами, создаваемыми администрацией и транслируемыми советскими средствами массовой информации, я покажу в следующих главах, как на местах пористые и хрупкие рубежи начала 1920-х годов трансформировались в закрытую границу, снабженную широкой запретной зоной.
О чем бы ни шла речь: о воображаемом или о процессах трансформации на местах, – пограничник предстает в роли одного из главных участников процесса строительства советского государства, территории и нации. В этой фигуре олицетворилось, в частности, развитие того, что можно назвать советским патриотизмом. Речь шла об опасной профессии, дававшей возможность проявить героизм. Об этом свидетельствовали многочисленные медали и ордена, которых удостаивались пограничники после того, как большевики вернулись к практике награждений в 1920-е годы. Заметим, что самую большую известность получали подвиги тех, кто служил не на европейских, а на южных и восточных границах, где существовала долгая традиция насилия и вооруженных столкновений. Так, на протяжении всей Гражданской войны, в первые годы НЭПа, а затем в момент коллективизации советским властям пришлось вести борьбу с местной «герильей», еще в 1916 году возникшей на афганской границе как ответ на мобилизацию в царскую армию. Это движение, известное в те годы как «басмачество» (от тюркского «басмач» – «участник налета»), было источником постоянных забот для пограничников бывшего Туркестана. В 1930-е годы насилие переместилось на Дальний Восток. Начиная с 1936 года военные столкновения между, с одной стороны, японскими вооруженными силами, дислоцированными в Маньчжурии, а с другой – советскими и дружественными им монгольскими пограничниками превратились в настоящие сражения, способствуя возвращению к традициям амурского казачества.
