. Возможно, и в этом случае сказались запавшие в память впечатления от немецких выборов. Но дальше робких и весьма редких похвал иллюзорному политическому разнообразию мысль сваговцев не шла. Они попали в ловушку политических иллюзий. Многие и до сих пор не понимают, что выбор из трех кандидатов – это еще не демократия.
Политический язык, на котором сваговцы описывали немецкую реальность и с помощью которого они управляли, постоянно вытаскивал на поверхность не только «действительную демократию», но и пресловутый «классовый подход», вместе с вечными упованиями на «сознательность». Когда начальнику отделения пропаганды Управления военных комендатур города Потсдам И. С. Строилову потребовалось объяснить топливный кризис холодной зимы 1946/47 года, он тут же (и очень по-советски) принялся жаловаться именно на немецкую несознательность. Пропагандист со всем пролетарским гневом обрушился на «привилегированные слои», привыкшие к роскошной жизни. И добавил, выражая наработанную советским политпросветом классовую неприязнь и праведное социалистическое возмущение: «Они теперь очень плохо привыкают к трудностям и неохотно борются с ними. Основная часть жителей города не была приспособлена к физическому труду, к кропотливой тяжелой работе… Характерным в настроении населения является… отсутствие всякой инициативы, а также и трудового подъема»255. Подобное наложение советских газетных штампов о «трудовом подъеме» на настроения жителей замерзающего Потсдама выглядит сегодня совершенно бессмысленным. Но ведь и «сознательность» в советском лексиконе всегда обозначала совсем не осмысленное восприятие происходящего, а принятие партийно-государственной данности, готовность терпеть и не возмущаться, молча переносить очередные «временные трудности» во имя светлого будущего. Жители Потсдама суровой зимой 1946/47 года впали в апатию и на светлое будущее не надеялись. Советские пропагандистские клише упруго отскакивали от немецкой реальности и отказывались обслуживать бледные тени «идеологической оккупации».
Каждый инструктор по работе с немецким населением, а тем более его начальник всегда твердо знал, что «идет в ущерб интересам народа и что помогает реакции». Симпатии сваговских политофицеров всегда были на стороне «прогрессивных слоев населения», а прогрессивными они называли тех, кто соглашался, терпел, не возражал и сотрудничал. Остальные (недовольные) были «реакционерами» – если из богатых, или несознательными обывателями – если из средних или пролетарских слоев. В соответствии с теми же шаблонами «реакционные элементы» всегда «активизировались» в ответ на продовольственные и топливные трудности, под влиянием пропаганды из западных зон. Отчасти это было правдой. Но провести границу между «реакционностью» и негативным отношением к тем или иным конкретным действиям оккупационных властей советскому политическому языку удавалось далеко не всегда. Не хватало гибкости.
