На который, само собой, никто не ответил.
А может быть, никто и не окликал его в этом диком, страшном лесу? Может быть, это филин гукал, перелетая с места на место, злобно потешаясь над заблудившимся, впавшим в отчаянье путником, в ожидании обильной добычи? Или филины падали не едят?
Глеб Сергеевич заплакал, подвывая и всхлипывая, растирая исцарапанными в кровь кулаками слёзы, которые разъедали и щипали глаза.
А вы бы не заплакали, окажись на его месте? Ну, представьте себе. Вы — голодный, уставший до дрожи в ногах, в пропотевшей изорванной майке, под которую уже начал пробираться холодок, один одинёшенек в вечереющем лесу, и спасения ни откуда ждать не приходится…
И когда Дымокуров, всхлипывая, икая от жалости к себе, потому что всей своей жизнью, пусть не слишком правильной и праведной, не заслужил всё-таки такой жуткой участи, как гибель в лесной чащобе, совсем уж отчаялся, рядом, в двух шагах, за кустами, раздался вдруг старческий, сварливый, но с ноткой участия, голос:
— И кто это туточки подвывает да носопыркой шмыгает?
Глеб Сергеевич вскочил, проломился сквозь ветви малинника, и увидел перед собой освещённую розоватыми отблесками заходящего солнца полянку. А на ней — согбённую, облачённую в длинные тёмные одеяния, старушку, которая смотрела на него из-под седых, торчащих густо в растопырку седых бровей удивительно молодыми, пронзительной синевы, глазами.
Дымокуров мгновенно узнал в ней бабу Ягоду из имения, неведомо как оказавшуюся здесь, в дремучем лесу.
А за ней, на противоположном конце поляны, отчётливо виднелась избушка. Стоящая, как на сваях, на вполне натуральных, гигантского размера, куриных ногах.
В то время как отставной чиновник плутал по дремучему, враждебному ему лесу, престарелый поэт Ферапонт Сбруев, мэтр южно-уральской словесности, уютно чувствовал себя на колобродовском кладбище.
Нет-нет, он пока, слава тебе, Господи, не почивал под мирным холмиком в рядах усопших. Напротив, он прогуливался среди могил, находясь в добром здравии, несмотря, на свой восьмидесятилетний без малого возраст, и испытывая чувство, сродни восторгу. Плюгавый, с обширной проплешиной на макушке, вокруг которой вились остатки некогда буйных кудрей, обряженный в старомодный, великоватый, словно с чужого плеча, костюм, Сбруев самоутверждался здесь, или, как выразился бы профессионально психолог, повышал свою заниженную самооценку.
Вот ведь, сколько из его бывших знакомцев покоятся тут! В том числе и те, кто был значительнее моложе, да и талантливее гораздо, но… прошли годы, и вот они там, а он ещё здесь. По эту сторону бытия. И кто, в итоге, оказался в выигрыше в этой жизни?!
