Утром Парфёнов бросил на кровать чёрную шинель и пояснил кратко:
— Тебе.
— Она же морская.
— А ты в плаще ходить собрался?
— Меня в первом же бою подстрелят. Я как мишень на снегу буду выглядеть — в чёрном на белом.
— Зато умрёшь, как русский офицер. Или ты другой судьбы ищешь?
Нет, другой судьбы он не искал. Толкачёв взял шинель за плечи, поднял. Не новая, рукав обожжён и, кажется, прострелен. Как она похожа на ту, которую он хотел купить на станции в Лисках. Кто носил её до него?
— Осталась от одного лейтенанта, — словно отвечая на вопрос, сказал Парфёнов. — Уехал в Новороссийск. Кораблей-то у нас нет.
— А формы? Пусть даже солдатской?
— Увы. Но есть фуражка и сапоги. — Парфёнов достал всё из шкафа. — И вот ещё, — он положил на кровать револьвер и высыпал рядом горсть патронов. — Через пятнадцать минут общее построение. Поторопись.
Толкачёв осмотрел револьвер, откинул барабан, вставил в пустые гнёзда патроны, потом надел шинель, переложил во внутренний карман завёрнутый в шёлковый платок орден и крест. Затянул ремень. Хорошо, что фуражка армейская, хотя со стороны это смотрится смешно: чёрная морская шинель и армейская фуражка. Ну да теперь не до вопросов этикета.
Батальон выстроился во внутреннем дворике. Парфёнов не преуменьшал, когда говорил, что людей не хватает. Могло показаться, что на плацу стоит потрёпанная в боях воинская часть — явный недокомплект личного состава, люди в обносках, большинство вовсе в казацких чекменях и папахах, кадеты морских училищ в бескозырках и бушлатах. За подобное нарушение формы полагалось серьёзное взыскание. Но Толкачёв тут же вспомнил, что и сам одет отнюдь не по уставу. Ладно хоть оружие у всех. Правда и здесь не обошлось без накладок. Кадеты были вооружены трёхлинейками, а юнкера винтовками Манлихера и однозарядными Гра. Подобное разнообразие в бою могло сказаться не самым лучшим образом.
Перед строем стояла группа офицеров, Парфёнов представил всех.
— Штабс-капитан Мезерницкий, капитан Донсков, ротмистр Скасырский.
С Мезерницким Толкачёву уже доводилось встречаться в Петербурге. Знакомство произошло во время восстания юнкеров. Они вместе захватывали телефонную станцию, пытались удержать её. Мезерницкий произвёл тогда сложное впечатление: глаза прищурены, тонкие губы; человек, несомненно, сильный, только сила эта направлена целиком в него, а не наружу. Он поднял в атаку юнкеров на Каменоостровском проспекте, но, казалось, что вперёд его двигала не любовь к родине и не жажда к самопожертвованию, а самолюбование. Если бы в окна ближайших домов не выглядывали молоденькие барышни, весь его порыв снизошёл бы до демонстрации обыкновенного нигилизма. Тем не менее, Толкачёв обрадовался, увидев штабс-капитана, — ещё одно знакомое лицо.
