Шлиссельбург
Иоанн Антонович
после полудня 6 июля 1764 года
Дверь в узилище раскрылась, в ноздри ударил зловонный душок, от которого Ивана Антоновича прямо заколбасило. Огляделся, все знакомо, только топчана нет, да окно камнем заложено. Горела перед иконой лампадка (он распорядился вернуть их в каземат), и свеча на стене. Доверенный охранник о них заботился, ежедневно подливая масло и ставя новые свечи. Стол и три табурета, да стопочка книг духовного содержания. У стены уже здоровущая охапка соломы с живописно наброшенной ржавой цепью и кандалами, в углу за ширмой спрятан нужник.
От знакомой страшной, но привычной картины Иван Антонович поморщился, искоса посмотрел на княжну. Мария Семеновна побледнела как мел, смотрела на все с выражением нескрываемого ужаса. Затем всхлипнула и неожиданно для него обвила ручками за шею:
— Как ты провел в этом ужасе восемь лет? Здесь дышать то нельзя, воздуха мне не хватает…
Женщина обмякла, но ее руки продолжали обвивать шею. Чтобы не свалиться с ней на солому, Иван Антонович поднатужился и подхватил бригадиршу на руки, удивившись, что та, несмотря на невысокий рост, оказалась вполне изрядной ношей. С дополнительной тяжестью возвращаться было трудно, но он перешагнул за порог, ухитрившись кончиками пальцев десницы притворить за собой дверь. И облегченно вздохнул — дышать стало враз легче, хотя какое-то количество вони все же проникло с ним в «чистый» каземат. Но вполне терпимо, запах тут почти не ощущался, и ноша показалась не такой и тяжелой.
— Милый Иоанн Антонович, горюшко мое любимое…
Ее полные губы прижались к его губам — но то был не просто поцелуй, а какое-то яростное наваждение. Так Никритин никогда не целовался — безумие находится в страшном узилище, нервы задрожали как натянутая струна, нахлынуло мутной волной возбуждение. И он куда-то уплыл разумом, не ощущая тяжести ноши на руках, и вздрагивая, когда пальчики княжны особенно сильно давили на шею.
— Сейчас тебе станет легче, государь. Сожми мою грудь крепче, тискай, тебе все можно!
Дурманящий поцелуй прекратился, ноша с рук куда-то исчезла, хрипловатый, но еще сильнее возбуждающий его голос княгини доносился откуда-то снизу. Иван Антонович с трудом открыл глаза, опустил взгляд вниз — княгиня стояла на ложе на четвереньках, с закинутым на спину подолом платья и нижними юбками. Белеющая в темноте округлость возбудила его до чрезвычайности, он уже ни о чем не думал, сходя с ума от вожделения, буквально одурев, мял женское тело сильными пальцами, не обращая внимания на стоны и всхлипы. Но ее голос все же расслышал, ощутив прикосновение пальчиков в тот момент, когда чуть ли не конвульсивно пытался куда-то прорваться, понятно зачем, но промахиваясь:
