Очнувшись, Аданэй обнаружил себя на гниющей соломенной подстилке. С трудом скосив взгляд, увидел, что находится в крошечной лачуге, давно обжитой пауками и плесенью. Полом хижине служила голая земля, еле-еле прикрытая грязным тряпьем вперемешку с сеном.
Аданэй попытался приподняться, но, почувствовав острую боль, со стоном повалился обратно на солому. Из-под затхлой тряпки, которой кое-как была обмотана его грудь, просочилась кровь. Одновременно он услышал кряхтенье и чьи-то неровные шаги: из противоположного угла хижины, припадая на обе ноги, к нему приближался древний старик. Его худые, острые плечи торчали из лохмотьев, которые сложно было назвать одеждой, редкие седые космы кишели вшами: мелкие твари явственно выделялись на белесой шишковатой голове. Из-под лохматых бровей бедняка выглядывали мутные, выцветшие глаза, а руки дрожали. Старик, с трудом, трясясь, присел на корточки, обнажая грязные колени, щедро разрисованные синяками и ссадинами. Наклонился к лицу Аданэя, беззубо улыбнулся, и по его подбородку потекла слюна. Дохнуло тухлятиной и тошнотворным запахом чеснока.
Старик что-то бормотал дребезжащим голосом, и постепенно Аданэй смог уловить смысл его слов. Бред сложился в понятную речь:
— Гляжу, лежит. Ну, я поднял, сам чуть душу Мрате-смертушке не отдал, пока на телегу подтянул. А как стал выгружать в мертвецкую яму — и ведь выгрузил, выгрузил! — а сам, глядь, а он шевелится. Ну, так я в эту яму сам и сполз. А вонь-то там какая, а? Ну да это ничего, я привычный. Бывало, бывало мне туда лазить. Как увидишь, блестит что-то, так мигом слезешь, и мертвяки нипочем. Я потом насилу нас с тобой обратно вытянул, — старик вдруг подмигнул — Вот сюда тебя и приволок. И вовремя, вовремя. Еще день, и зарыли б ямину-то, ей вот уж как три дня было. Притащил, а сам думаю: зачем, балбес старый? Все равно ж сдохнет. Ан нет. Очнулся, гляди ты. Живуч, эх, живуч, кошака.
Из горла старика вырвался странный хрип, который пусть отдаленно, но все-таки походил на смех. Аданэй решил поблагодарить за чудесное спасение, но обнаружил, что не может издать и звука. Пересохший язык казался огромным, с трудом помещался во рту, а истрескавшиеся губы, покрытые твердой коркой, болели и не подчинялись ни одному желанию.
Старик вдруг хлопнул себя по лбу, глупо захихикал, вспомнив что-то, схватил дрожащими руками старый глиняный кувшин с отвалившейся ручкой и поднес его к губам очнувшегося. Аданэй пил и никак не мог напиться: более вкусной и свежей воды он, казалось, не пробовал ни разу за всю жизнь. На самом-то деле вода была маслянистая, с легким привкусом гнили и тлена, но Аданэй этого не заметил. Напившись, он мгновенно уснул, а проснувшись, почувствовал себя значительно лучше.
