Второе чуть позже — в блиндаже, куда его отвели, Науменко сунул ему котелок, наполовину заполненный кашкой-размазней из нескольких видов круп, обильно сдобренной тушенкой.
— Ешь хлопче, ешь… — старшина сел напротив на перевернутое ведро. — Силы тебе еще понадобятся.
Ваня молча протянул ему котелок.
Науменко мотнул головой и грубо буркнул:
— Ешь, сказал. Оружье твое — вона, на лавке. Остальное — тоже. Револьверт — я зарядил, еще десяток патронов к нему в сидор закинул. Провиант что там был — успели слямзить. Я подкинул немного консервов, пакет соли и галет. Но это все — больше провианта нет. Вообще — нет. Ни у кого нет. А патронов у тебя и так хватает.
Ваня опустил ложку и тихо спросил:
— А где Симон и Ботаник?
У старшины дернулась скула.
— Симон сейчас с Алексеичем, скоро придут, а Ботаник… нету больше Ботаника… Когда отходили, попали под минометный обстрел. Миху, помнишь пограничника, здорового пулеметчика? Он остался прикрывать, что с ним не знаю, может выйдет, парень фартовый, а Сеня с нами…
Ваня не нашелся что сказать. Он уже видел все ужасы войны и даже немного притерпелся к ним, но терять близких, а парней с спецгруппы он считал своими близкими, оказалось очень больно и страшно.
Иван помолчал и начал рассказывать:
— Когда выводил медиков, ко мне прибился санинструктор, ну тот, которому я по морде дал в санбате. Считал его конченной гнидой… — Иван вкратце рассказал, как Салманов подорвал себя и гитлеровцев. — Вот так… а я же не дал ему гранату, но он все равно смог…
— Н-да… — крякнул старшина. — Жизнь такая штука, хлопчик. Знавал я одного, золотой парень, последнее отдаст. Поговоришь с ним, душой отходишь. Умел человеков к себе расположить. Так он сам сдался немчуре и вывел на группу. Сам сдался, понимаешь? Едва ушли тогда. Ладно, я понимаю, если бы обида на власть была, так нет, родом из голытьбы последней, советская власть его человеком сделала. Люди мерзкие, скользкие и очень сложные создания. Понять их трудно, а порой невозможно. Даже гнида может оказаться больше человеком, чем самый распрекрасный душа-парень.
— А ты, Михалыч? — Иван отставил котелок.
— А что я, хлопчик? — Науменко вздернул бровь.
— Ты почему не сдаешься?
— Вот это ты спросил… — старшина хмыкнул. — Тебе часом еще раз по кумполу не зарядили? Но ладно, скажу честно. Я своего никогда и никому не отдам. А вот это все мое… — он широко раскрыл руки. — Деревца, водичка, земелька, воздух. Все это мои предки своей кровушкой проливали. Буду грызть вору глотку, сдохну сам, но не отдам. И без разницы, какая сейчас власть. Понял, дурашка?
