поместила пространный материал-расследование о моем отце, и на протяжении следующих двух месяцев подобные же статьи публиковали агентство Associated Press и ряд газет рангом пониже. Эти материалы подтверждали вещи, которые нам с матерью были известны. В них также оказалось много такого, чего мы не знали, включая тот факт, что мой отец, судя по всему, был женат три раза, прежде чем познакомился с мамой, и у него осталось по меньшей мере еще двое детей.
Второго сына моего отца, как выяснилось, звали Леон Риценталер, и до выхода на пенсию он был владельцем компании по обслуживанию зданий на севере Калифорнии. В статье он утверждал, что писал мне во время предвыборной кампании 1992 года, но ответа не получил. Я не помню, чтобы мне сообщали о его письме, но, учитывая огромное число чернильных стрел, от которых мы тогда едва успевали увертываться, вполне возможно, что мои сотрудники просто не стали мне его передавать. А может быть, оно затерялось в грудах писем, которые мы тогда получали. Так или иначе, прочитав о нем, я связался с Леоном и позже встретился с ним и его женой Джуди во время одной из поездок в северную Калифорнию. Наша встреча была очень теплой, и с тех пор мы по праздникам обмениваемся письмами. Мы с братом очень похожи, в его свидетельство о рождении вписано имя моего отца, и очень жаль, что я не узнал о его существовании намного раньше.
Примерно в это же время я получил информацию, подтверждающую газетные публикации о Шарон Петтиджон, урожденной Шарон Ли Блайт, родившейся в 1941 году в Канзас-Сити у женщины, с которой мой отец впоследствии развелся. Она прислала Бетси Райт, тогдашней руководительнице аппарата сотрудников губернатора, копии своего свидетельства о рождении и свидетельства о браке своих родителей, фотографию моего отца и его письмо, адресованное ее матери, в котором он спрашивал о «нашем ребенке». С сожалением должен сказать, что мы с ней до сих пор так и не встретились.
Эти новости, появившиеся в 1993 году, были шоком для мамы, которая тогда уже какое-то время лечилась от рака, но она постаралась перенести их спокойно и сказала, что во время кризиса 1929-1932 годов и позже, во время войны, молодежь делала много такого, что в другое время люди бы не одобрили. Для нее имело значение только то, что мой отец был ее единственной любовью, и она не сомневалась в его любви к ней. Что бы там ни говорили, теперь, когда ее собственная жизнь подходила к концу, мама больше ни о чем не желала слышать. Что касается меня, то я не знал, как все это воспринимать, но, с учетом моего образа жизни, меня не особенно удивило, что мой отец оказался сложнее, чем то идеализированное представление о нем, с которым я прожил почти полвека.
