— Он проскочил мимо множества ценностей, — отмахнулся Кибл, наливая себе третий стакан портвейна. — Хотя запросто мог бы набить карманы по пути от чердака до входной двери.
— Значит, ничего не пропало? — вмешался Сент-Ив.
— Отчего же. Он стащил чертежи колбасной жаровни для установки на крыше. Я намеревался опробовать ее в следующую же грозу. Есть в молниях нечто такое, что немедля наводит меня на мысли о колбасе. Сам не знаю почему.
Годелл вынул изо рта трубку и недоверчиво сощурился:
— Говорите, он вломился в дом, чтобы выкрасть чертежи этой вашей дивной жаровни?
— Ничуть не бывало. Я скорее полагаю, что вор охотился за чем-то другим. Ковырял полы фомкой, то есть явно подглядел, как я прятал чертежи в тайник. Определенно. Но открыть так и не смог. У меня есть версия, что он подпер палкой чердачное окно, дабы пролезть внутрь. Палка соскользнула, створка с грохотом захлопнулась, запор защелкнулся, и в панике вор схватил первую попавшуюся пачку чертежей, с которой и бежал, надеясь выскочить в заднюю дверь прежде, чем я проснусь. Там кухарка и застала его врасплох.
— И какой же ему прок от этакой добычи? — спросил капитан, выколачивая чашечку трубки о свою костяную ногу.
— Понятия не имею, — признался Кибл.
Поднявшись, Годелл выглянул за окно, где мусор танцевал на ветру, что метался по ночной Джермин-стрит.
— Бьюсь об заклад, не пройдет и месяца, как Келсо Дрейк выпустит эту вашу жаровню на рынок. Не выгоды ради, вы понимаете — дохода от нее всего ничего, — но просто ради забавы утереть нам нос… Получается, вор заявился за секретом вечного двигателя?
Кибл собирался выразить согласие с этой догадкой, но его остановил громкий стук в дверь. Капитан мгновенно поднялся с кресла, прижав палец к губам. Кроме семерых присутствующих, доверять они не могли никому, и уж конечно, никому из тех, кому могло быть дело до заседания клуба «Трисмегист». Кракен выскользнул в кладовую, Годелл сунул руку за отворот сюртука движением, заставившим Сент-Ива вздрогнуть.
В проеме отворенной двери стоял человек, чей возраст не поддавался точному определению ввиду его ужасающего состояния. Ему могло быть тридцать или, пожалуй, двадцать пять: среднего роста, с чуть заметным животом, угрюмый и слегка сутулый. Улыбка, игравшая в уголках рта вошедшего, явно была фальшивой и ничуть не оживляла холод в его взгляде — краснота глаз и тени вокруг них скорее всего следовало приписать излишним штудиям при недостаточном освещении.
