– Ты должна понять, – в итоге обреченно признался он Кхин, сев за кухонный стол, – если бы мы рисковали просто погибнуть, освобождая Бенни, никаких вопросов не было бы вообще.
Все знали, что джапы творят с теми, кто попал в их руки. Со Лей не верил, что и сам сможет выдержать такое, не проронив ни слова о тайных операциях своего подразделения. Невыносимая ситуация: готовность умереть, отчаянное желание спасти друга и рациональное понимание пределов собственных сил.
– Напрасно я позвала тебя, – сказала Кхин.
Презрение звучало в голосе, холодное презрение к его невысказанной мысли, что один человек не может быть ценнее их общего дела. Но боль в ее глазах, исходящая из гораздо более глубокого и человечного мира, кричала, что один человек, жена и дети этого человека сами по себе могут быть целью, ради которой можно пожертвовать даже войной.
Что ж, Со Лей вдобавок был мужчиной, и когда остальные уснули, улегшись вокруг кухонного очага, перед ней предстал именно этот мужчина.
– Обещай, что ты никогда ни словом не обмолвишься Бенни об этом, – сказал он. Она медлила с ответом, и он повторил: – Обещай.
А потом сказал:
– Кхин. Это должен был быть я.
Но, даже произнеся вслух, он не был уверен, что имел в виду – что это его должны были схватить японцы или что его жизнь должна быть неразрывно связана с ее.
Кхин не стала переспрашивать. Подошла к нему, так и сидевшему за столом, накрыла ладонью его щеку, и этого оказалось достаточно, чтобы он отпустил себя. И вот он уже держит ее податливое тело в руках, которые двигаются словно по собственной воле, а спустя несколько минут – едва выскочили из кухни – он получил то, о чем не позволял себе даже мечтать. И поразительное ощущение – первое из множества поразительных ощущений – откровенная легкость, лежащая в основе того, что они безмолвно, лихорадочно делали. Не только в самый первый миг, но вновь и вновь, всю ночь, пока она не потянула одеяло, прикрывая пышную грудь, и не сказала: «Мы должны отдохнуть», пристраивая голову на подушке и как будто благодаря его за покой и утешение, которые обрела в нем. И мгновенно провалилась в сон столь глубокий, что его, казалось, не могли потревожить никакие грядущие страхи или сожаления.
Следующие два часа, пока зарождался новый день, он лежал и смотрел на нее, потрясенный чудом их внезапной близости, следил за ее закрытыми глазами и обнаженными руками, вдохами и выдохами, за ее сладковатым дыханием. Он ощущал ее дыхание как благословение души, чью красоту он лишь начинал постигать. Но ему открылись и глубины его собственной души: он всегда был предан Кхин, и тем вернее, чем неколебимее была ее преданность мужу. Если он любил ее, то парадоксальным образом за то самое благородство и верность, которые сам только что подорвал. И он знал: чтобы любить ее, чтобы служить ей, он должен избавить ее от своего заново открывшегося «я». Он должен бежать.
