Бенни подумал о Луизе, остальных детях и Кхин. И только потом о Со Лее.
– Их убили.
– А ты не такой тупой, как они. Ты мне даже напоминаешь одного лейтенанта. Мы зовем его Мясником. Это он – в ночи, еще до рассвета – устроил засаду… Бедные глупые люди. Со всеми теперь покончено… Кроме твоего друга… Да-да, я о нем. Ты же прекрасно понял, кого я имею в виду… Не смотри на меня так. От твоего взгляда мне не по себе. Да жив-жив твой кореш! И твои вонючие дети будут жить, и твоя гадкая жена, если… – Не Вин помедлил, в мертвенной улыбке, с которой он смотрел на Бенни, проступала паника. – Мы поймаем твоего дружка. А когда поймаем, именно ты поболтаешь с ним. Выбьешь из него информацию. О ваших подрывных операциях, разумеется. И об американцах. О том, чем именно их шпионы занимаются на нашей земле.
Бенни с трудом улавливал смысл слов, само присутствие этого человека, угроза, исходившая от него, не давали сосредочиться на словах. Но он не сводил глаз с генерала, тот наткнулся на его немигающий взгляд, вздохнул и почти смущенно пробормотал:
– Ты понял, что я сказал?
На следующий день Бенни перевели в тюрьму Инсейна, где он стал единственным заключенным «класса А» среди двух сотен политзаключенных, по большей части каренов, «класса В» и «класса С». К нему приставили слугу, который готовил еду и стирал одежду, и у него имелась невероятная привилегия – посещать общий мужской барак почти в любое время; эти перемены с очевидностью должны были показать Бенни, что он на пути к свободе. И хотя изобилие еды, просторная камера и неиссякаемый источник воды – он пил ее галлонами и бесконечно мылся в грязноватом общем душе – его радовали, Бенни не мог избавиться от ощущения, что здесь, в обществе других людей, он в гораздо большей степени узник. Он был в тюрьме, ибо здесь он осознал, что истинное чудо – поразительное чудо, – когда с тобой обращаются нормально. Теперь от каждого человека он ждал предательства, ждал он предательства и от себя.
В камере стояли две узкие койки, одна из которых зловеще пустовала – в ожидании, как он понимал, его «дружка», разгуливающего пока на свободе. После визита Не Вина Бенни в общих чертах понял, на что намекал генерал, упомянув американцев, – выходит, не все Союзники бросили Бирму на произвол судьбы, американцы по-прежнему участвуют в делах страны, а возможно, даже в делах каренов. Но все это омрачалось другой мыслью, более неожиданной, – он осознал, что будет готов предать Со Лея, дабы спасти свою семью и себя. И, пряча свое опозоренное лицо от призрака Со Лея в своих новых, едва ли не роскошных апартаментах, он поворачивался спиной к пустой койке, отгораживался от других заключенных, жаждавших поговорить с ним о революции, об общей их борьбе, о будущем каренов, которое, по мнению Бенни, он уже предал. Иногда, вытянувшись на жестком матрасе, он чувствовал себя настолько разрушенным изменой своему прошлому, что представлял, как тело его обращается в прах, в невесомую пыль, взмывающую в затхлый воздух, к зарешеченному окну, через которое, если поднять глаза, можно разглядеть крыши женской тюрьмы, к израненному багровому небу под небесами Господа. Он понял наконец, каким невнимательным и нерадивым мужем он был, как самодовольно, словно должное, он принимал дар тела Кхин, ее милосердие и великодушие. И каким жалким оказался он сам, мужчина, готовый предать идеалы, ради выживания готовый склониться перед властью подлецов. Он испил до дна чашу унижения, моля Господа о непрощении.
