Золотой жук мисс Бенсон | страница 4

Но когда преподобный Тобиас Бенсон снова вернулся в кабинет, он, похоже, успел совершенно позабыть и о золотом жуке, и о Марджери. Словно не замечая дочери, он медленно подошел к письменному столу и зачем-то стал рыться в бумагах, перебирая их и тут же кладя обратно, словно не находил среди них того, что искал. Он взял в руки пресс-папье, затем ручку, затем положил пресс-папье на то место, где раньше была ручка, а ручку все вертел в руках и, похоже, понятия не имел, куда ее приспособить. А может, и вовсе позабыл, для чего она вообще нужна. При этом он смотрел в одну точку, и по щекам его двумя тонкими дорожками безостановочно текли слезы.

– Все сразу? – снова вслух спросил он. – Как это – все?

Затем он что-то быстро вынул из ящика стола и, перешагнув через низенький подоконник распахнутого французского окна, вышел в сад. Марджери и осознать не успела, что происходит, когда ее отец застрелился.

Мисс Бенсон давно заметила, что по классу ходит какая-то странная записка. Началось все на задних партах, но теперь действо захватило уже полкласса.

И еще этот смех. Сперва его почти не было слышно, но именно потому, что его пытались подавить, он звучал все громче и громче; у одной девочки от смеха даже икота началась, а ее соседка стала прямо-таки пунцовой. Но мисс Бенсон урок прерывать не стала. Она поступила точно так же, как и всегда: сделала вид, будто никакой записки нет и не было. Она, пожалуй, только голос чуть повысила, продолжая рассказывать, как и из чего в военное время можно испечь пирог, а девчонки все продолжали передавать друг другу эту записку.

Вообще-то Вторая мировая война была уже позади – она закончилась более пяти лет назад, – но карточки еще не отменили. Мясо было по карточкам, масло – по карточкам, как и лярд, маргарин, сахар, чай, сыр, уголь, мыло, сладости… Да все было по карточкам! Обшлага на жакете мисс Бенсон износились почти до лохмотьев, а старые туфли – ее единственная пара – промокали насквозь и ужасно хлюпали в дождливую погоду. Но отнести их в починку она не могла – тогда ей пришлось бы так и сидеть в мастерской в одних чулках неизвестно сколько времени и ждать, когда у мастера дойдут до них руки, так что она просто продолжала носить эти туфли, а они все больше и больше разваливались. Во многих местах по обе стороны улиц высились разрушенные бомбежками дома – порой в них не было ни одной комнаты с целыми стенами, а порой где-то уцелела даже электрическая лампочка, так и продолжавшая свисать с потолка; а в некоторых квартирах странным образом сохранилась только уборная со спускной цепочкой над отсутствующим унитазом, – и земля во всех садах и палисадниках была по-прежнему перекопана и превращена в огородные грядки, на которых британцы выращивали всякие полезные овощи. В воронках от бомб стопками лежали старые газеты. На перекрестках толпились демобилизованные мужчины, и форма болталась на них, словно снятая с чужого плеча; женщины выстаивали многочасовые очереди, чтобы купить крохотный кусочек жирного бекона. Можно было проехать на автобусе много миль, но не увидеть за окном ни одного цветочка, ни одного кусочка голубого неба. Господи, да Марджери все готова была отдать за кусочек голубого неба! Но, похоже, даже голубое небо выдавалось нынче по карточкам. А люди все продолжали говорить: ничего, это начало новой жизни, но почему-то каждый новый день был удивительно похож на предыдущий. Все те же очереди. Холод. Смог. Иногда Марджери казалось, что она всю свою жизнь прожила, питаясь какими-то жалкими объедками.