«А может быть, дворняга как раз и останется жива», — отметил равнодушно он и снова поймал на мушку обрез забора у ворот. У него сохранился отличный слух, и старик слышал множество враждебных шорохов и то, как ветер изменил свою тихую ласковую песню, перешел на тоскливый посвист, предвещавший непогоду.
Связка гранат рванула внезапно, ошеломляюще. Взрыв, будто спички, переломал и разметал дубовые бревна, вкопанные на века в землю, и в образовавшийся пролом устремились собаки.
Дуплетом старик срезал двух и успел перезарядить ружье, пока дворняга сцепилась в клубок с хрипевшей от ярости овчаркой. Дворняга выручила его, и он убил огромного белокурого гитлеровца с закатанными, как у мясника, по локоть рукавами, от которого во все стороны веером летела смерть, вырываясь из лихорадочно вздрагивающего ствола автомата.
Гитлеровец, согнув колени, упал навзничь, перевернулся на бок, подтянул к животу ноги и замер.
Овчарка зарезала дворнягу, и старик застрелил ее в упор.
Ни один заряд пока не пропал даром.
Он улыбнулся, чуть приподнялся на локте, перезаряжая ружье.
И мгновенно умер.
Пуля пробила ему висок.
Мертвого старика эсэсовцы повесили, укрепив на переплете слухового окна веревку.
Хутор сожгли.
12
При первых выстрелах Костя Сорокин моментально проснулся и вскочил на ноги, выхватил из кобуры пистолет. Замер, вслушиваясь в эхо автоматных очередей.
Лицо его побледнело.
Дягилев лежал в высокой траве, раскинув руки.
Серебряной точкой парил в небе жаворонок, звенел мелодичной своей песней, родниковая чистота слышалась в ней, оставаясь незамутненной во множестве звуков, исходивших от земли.
Долетевший взрыв прервал песню.
Костя принялся тормошить Дягилева, и летчик открыл глаза. Наклонившийся к нему стрелок говорил беззвучно, в зрачках его загорались и гасли огненные точки. Он указывал пистолетом на уходившее к закату солнце, что-то объяснял вздрагивающими полными губами.
Летчик с трудом заставил себя сосредоточиться.
Для этого надо было преодолеть ту преграду, что воздвигла глухота, постепенно залившая пространство вокруг него вязкой тишиной, и он теперь очутился совершенно в другом мире, чем жил раньше. Костя Сорокин остался по ту сторону границы и поэтому не мог его понять.
Война для Дягилева умерла.
Он перестал ее воспринимать, и она потеряла для него свое зловещее значение. Мир раздробился у Петра Алексеевича на отдельные картины. И на одной из них он видел край неба, серебряную точку жаворонка, взволнованное лицо стрелка и чуть поодаль — его руку с пистолетом, который неожиданно показался ему детской игрушкой, не пригодной ни на что. На другой картине — лежал он сам в высокой траве.
