Плохо. Дрейфуем. Терпим. Светает. И тут моряна еще прибавила. В составном звене якорная цепь лопнула, будто она стеклянная, а не железная. Совсем плохо. Все спасение в последнем якоре: он по грунту ползет, стойка носом к волне держится, отыгрывается. Оборвется последняя цепь, начнет нас крутить, молотить… Повернет к волне лагом — хана.
Старик мне шепчет: «Аркаша, надо рубахи чистые надевать, как, значит, и принято по горькому нашему морскому закону. Поймают нас, выловят, скажут: завет сдержали. Земле придадут. Надо, Аркаша, пора…»
Иван Андреевич догадался, чего он шепчет, как заорет: «Ты, старый рак, чего накликаешь? Ты чего мальчишке бормочешь? А ну, пошли все к чертям наверх. Парус ставить нельзя, мачту сломит. Лючину поднимем, книзу мачты укрепим и полетим за крачками[5] следом. Они дорогу знают».
А уж светло стало. Восход кровяный, а горизонта не видать — ад кромешный. На ногах стоять трудно, скользко, ветер сшибает. Волна все у нас истерзала, унесла, всю палубу промыла, сети сорвало и угнало. Ладно. Не до сеток.
Лючину к мачте привязали. Теперь задача: поднять якорь и без паруса поворот оверштаг[6] сделать. Не оправишься, будет тебе не оверштаг, а оверкиль[7] — враз вверх дном опрокинет.
Корячимся мы с дедом, стоя на коленях, якорь тащим. Иван Андреевич у рулевого правила стоит. Молод я был, а помню: бороду набок сдуло, уперся, стоит наш лоцман, плечом ветер режет. Красивый, черт! Злой, отчаянный! У меня, как у зайчишки, сердце стучит, а он стоит. Кряж!
Якорь тяжел, плохо, но идет. Выдираем. Либо жилы лопнут, либо цепь. Жилы крепче. Подняли. Меня в спину чем-то хряп! Я с ног долой. Потом понял: это осетра волной выкинуло. Раза два он на стойке махальником перекрестился, следующей волной опять в море его сбросило. Гоже. Ну, а после оборота стойка пошла ровно. Правильный был у лоцмана расчет. Не плывем — летим. Вскоре и нашу шаланду увидели — шары на ней висят, о шторме упреждают. Лихобабин кричит: «На шаланду, мужики, не пойдем. Там баня плохая. Дома попаримся…»
Вот таков он был. В реку вошли, ветер затихать стал. Лоцман мне говорит: «Аркадий, скажи бабке-владычице спасибо. Это она тебя у Николая-угодника отмолила. За нас она креститься не станет — грешны. Отцу и деду скажу про тебя самолично — моряка поставили! Спасибо! А теперь, ребятки, все идите по домам. Господь вам в помощь. А я домой не пойду. Беды в дом зазывать не стану — моя примета такая. После шторма пойду-ка я к той, которая меня ждала, но не выла-плакала, а на людях виду не казала, инако говоря: к святу идяху христе веселыми ногами…»
