Через шесть месяцев, когда все более или менее угомонились, в приют были приняты новые дети. И опять в маленькой республике воцарилась смута — новенькие восстали и бросили вызов власти.
Новый штат тоже создавал трудности. Филантропы организовали школу при приюте, но набранные ими учителя держались как «аристократы», создавая пропасть между собой и кухаркой, сторожем и прачкой, считая себя выше их. Ненавидя снобизм любого рода (он часто повторял, что предпочтет оставить ребенка под присмотром старухи, которая пять лет выращивала цыплят, чем поручить его заботам только что получившей диплом няни), Корчак увольнял учителей, искренне считая их менее нужными в сравнении с прислугой, на которой держался порядок в приюте. Он посылал детей в школы по соседству, сохранив в штате только одного преподавателя для помощи детям с домашними заданиями.
Миновал почти год, прежде чем Корчак и Стефа почувствовали, что наконец-то создали для маленькой республики прочную основу. Они совсем измучились, но ликовали, избавившись от персонала, баламутившего воду. Теперь ребенок мог стать «хозяином, тружеником и главой семьи».
Не все сироты пришли из бедных семей. Григорий Шмуклер, двенадцатилетний скрипач-вундеркинд, поступил в приют после смерти своего отца-врача. Корчак, любивший музыку, организовывал для Григория небольшие благотворительные концерты в домах меценатов, покровительствовавших приюту. А по вечерам, когда дети ложились спать, он иногда звал Григория в застекленный закуток между дортуарами, чтобы тот играл для всех Глюка и польские народные мотивы. Когда гасили свет, Корчак сидел в сумраке закутка и писал, словно летчик в кабине, отвечающий за благополучие своего экипажа. Его радовали доносившиеся из дортуаров приглушенные голоса, потому что он понимал «глубокую духовную потребность детей в доверяемых шепотом секретах, грустных воспоминаниях и советах от чистого сердца».
И его снедало любопытство.
— О чем вы разговаривали вчера вечером в спальне? — мог он спросить на следующий день.
Дети были откровенны в своих ответах.
— Я рассказывал ему, как мы жили, когда батя был с нами.
— Я его спросил, почему поляки не любят евреев.
— Я сказал ему, что, если он постарается, вы не будете на него сердиться.
— Я сказал, что поеду к эскимосам, когда вырасту. Научу их читать и строить дома такие, как наши.
Когда сироты говорили о самых потаенных своих чувствах, Корчак сердечно отзывался на эти признания. Никто лучше него не знал, насколько парадоксальна жизнь. Он хотел, чтобы их мечты были смелыми, но и чтобы они реалистически оценивали возможность того, что мечты эти не сбудутся. «Дерзайте мечтать, — писал он в книге под названием „Слава“ о трех детях с высокими, но несбыточными целями. — Что-нибудь из этого обязательно получится». В «Злополучной неделе» мальчик-фантазер, очень похожий на Генрика Гольдшмидта, вечно попадает впросак и в школе, и дома, потому что учитель и родители не способны понять его чувства. Эти рассказы завоевали интерес читателей. Корчак первым в польской литературе создал ребенка — героя произведения, причем говорящего естественным языком без высокопарных выражений, какими изъяснились до Корчака выдуманные дети, всегда к тому же пребывавшие на периферии сюжета.
