Началось это с приятной поездки из Лондона в пригород Форест-Хилл, где находился интересовавший его приют. На него произвели сильное впечатление большие окна и широкие скамьи трамвая, плавность его движения. Не меньше поразил его и Форест-Хилл, фешенебельный пригород с обширными зелеными лужайками, простиравшимися куда хватал глаз. Он чувствовал себя деревенским увальнем, восхищаясь секаторами с длинными ручками, которыми садовники подстригали живые изгороди, и даже немного постоял, наблюдая за работой газонокосилки.
Но самым большим сюрпризом оказался приют — «два небольших одноэтажных дома, расположенные рядом и как две капли воды похожие друг на друга: тридцать мальчиков в одном, тридцать девочек в другом». Он не понимал, откуда в таком богатом пригороде берутся сироты. Отчего умирают люди в таком месте? Директор любезно с ним поздоровался и показал ему приют «без намека на немецкое высокомерие или французские формальности». Он увидел столярную мастерскую, где трудились мальчики, а также прачечную, швейную комнату и мастерскую вышивания для девочек. У каждого ребенка был свой кусочек сада, а также свои кролики, голуби или морские свинки. Рядом со школой был даже музей, в число сокровищ которого входила маленькая мумия.
Перед уходом он расписался в книге посетителей — Януш Корчак, Варшава. Ему не требовалось знания языка, чтобы понять, о чем думали все, пока его водили по приюту. Варшава? Странный гость из дальней дали! Школа? Но там же есть дети, а значит, и школы. Сиротский приют? Но там же есть сироты, а значит, они должны где-то жить. Бассейн? Площадка для игр? Но как же без них?
Он застеснялся своего поношенного костюма, стоптанных башмаков и почувствовал себя нищим, забредшим сюда случайно. Пока он шел назад к трамвайной остановке, его вновь ошеломили сочная зелень газонов, ухоженные сады и большой бассейн. Внезапно осознав, что его жизнь «беспорядочна, одинока и холодна», он увидел себя со стороны — убогий иностранец, чужой и одинокий. И тут он вдруг с пронзительной ясностью понял, что сын сумасшедшего, «раб, польский еврей под русским гнетом» не имеет права стать отцом, принести в этот мир ребенка.
Эта мысль «пронзила его, как нож» (напишет он впоследствии), и сразу же он почувствовал себя так, «словно совершил самоубийство». Ребенок, которого он мог бы зачать, в это мгновение умер вместе с ним, но возник «возрожденный» человек, который взамен сына принял «идею служения ребенку и его правам». Он, который так часто испытывал двойственные чувства, теперь без колебания раз и навсегда решил остаться бездетным. Он отрекался от ответственности за брак и семью, которой не выдержал его отец — и к которой, правду сказать, у него, Януша Корчака, никакой склонности не было. Остаться ребенком он не может, но он будет обитать в мире детства как «ответственный педагог», каким не был его отец. Ему исполнилось тридцать три года — почти столько же было его отцу, когда родился он.
