* * *
Три русских полка уже с трудом держались в деревне. С горы, где стояли финляндцы, было видно, как все новые группы французов подступали к Госсе, как они подвозили новые орудия и принимались тотчас обстреливать линию лейб-егерей, тавричан и петербуржцев и как эта линия изгибалась, рвалась в отдельных местах и медленно отодвигалась к южной окраине селения. Наконец с севера, со стороны главного расположения армии Наполеона, показались еще три сильные неприятельские колонны. Они поднялись из-за противоположных высот, сползли, подобно большим темным гусеницам, по склонам в долину, перевалили вторую, более мелкую гряду холмов и направились к Госсе.
Коренной толкнул соседа:
— Ишь, валом повалили! Их тут столько, что и сам каптенармус не сочтет! Видать, наша пора пришла.
В этот момент к генералу Крыжановскому подскакал свитский офицер, без шинели, в расшитом мундире, и, не слезая с коня, прокричал задыхающимся голосом:
— Наполеон двинул молодую гвардию! Его высочество просит…
Оглушающий грохот сотен орудий прервал его слова, лошадь вздыбилась свечкой, и офицер, указав рукой в сторону Госсы, помчался дальше. Крыжановский успел лишь кивнуть ему в ответ.
— Вот и дождались! — бросил он подполковнику Верже и тотчас произнес звонким голосом: — Господа офицеры, по местам!
Всем стало ясно, что полк вступит сейчас в бой, что сейчас произойдет то, что решит участь многих. И перед решительным часом все воины невольно обратились к востоку, туда, где была далекая, милая, родная России. В глубоком молчании стоял полк несколько мгновений. Офицеры, разошедшиеся по своим батальонам и ротам, не смели нарушить молчания, зная, что эти минуты священны и не принадлежат ни командующему, ни военным законам, ни государю, а только человеческой совести. Многие сняли кивера и беззвучно шевелили губами, повторяя слова молитвы, а может быть, дорогие имена. Леонтий Коренной смотрел строго, сосредоточенно, словно заглядывал во что-то сокровенное, таящееся в его душе. Он крестился медленно и широко, задерживая руку на груди; жесткое скуластое лицо его становилось просветленным, и глубокий шрам по левой щеке, грубивший черты гренадера, казалось, смягчался, сглаживался. Петруха неспокойно переминался с ноги на ногу, не в состоянии сдержать дрожь сильного волнения? Алексей Карпович, находившийся поблизости, наклонил голову и тоже думал о чем-то своем.
Раздалась команда «смирно». Полк прошелестел, будто ветер прошелся по лесу, и затих.
