Шаман Дардай снова подает матери наполненную тарасуном пиалу. Это уже третья или четвертая по счету… С ума, что ли, он сошел?!
Мать пьяно улыбается — как и Ардан, покорно, искательно. Лицо ее кривится, оно расслабленное. Пиала в непослушных пальцах дрожит, водка, выплескиваясь, течет матери в рукава…
— Сынок, — говорит она заплетающимся языком, — богам угодно… сынок!
— Угодно, угодно, — бормочет шаман, отбирает у нее пиалу, жадно приникает к краю посудины…
Ардан тянет мать за руку: вставай!
Шаман хихикает. Он тоже пьян. Отстав от них, долго мочится на снег, зевает, грозит кулаком…
По снежной целине, как три былинки в широком бесконечном поле, бредут они к сонной Шаазгайте… Над ними кривой и остро заточенный, будто нож, месяц.
В конце марта солнце совсем подобрело — по его лучам побежало с неба такое тепло, что белая равнина в неделю покрылась огромными черными заплатами оттаивающей земли, на деревьях почки набухли, перезимовавшие воробьи, радостно чирикая, чистили перышки возле первых лужиц на дороге… Табун, как прежде, не разбегался, лошадям легче стало добывать себе корм из-под истончавшего снега, да и приятно им было, часами пребывая в недвижности, нежиться на припеке. Жеребчики жались к молодым кобылицам, заигрывали, в их призывном ржанье тоже было ликование, как во всем и всюду сейчас весной…
Унылые зимние дни уходили прочь.
Если бы не эти гадкие шкуры, которые нужно было выскабливать!.. Они лежат на полу, присыпанные отрубями, и такой смердящий запах исходит от них, что Ардану хочется бежать из дома. Но мать терпеливо, как при любом другое деле, возится с этими шкурами — очищает их от волос, выпрямляет, растягивает, мнет… И Ардан, превозмогая брезгливость, вынужден помогать ей. Страдает он, на мать глядючи. Высохла вся, лицом осунулась, молчаливой стала. До войны, при отце — он помнит — никогда мать не молилась, а если когда и вспоминала про богов — так, мимоходом, к слову… Теперь же чуть что — молитва! К шаману Дардаю за советом! Правда, тот умеет успокоить…
Ардан уже стал забывать, как мать смеется.
Третий месяц от отца никаких вестей.
Хотя страхи, вызванные появлением таинственного шудхэра, в Шаазгайте улеглись — черт больше не наведывался ни к кому под окна, — дедушка Балта по-прежнему ночами ходил по деревне со своим старым дробовиком. К тому ж сеять скоро, а в соседнем колхозе заезжие воры обчистили амбар с семенным зерном… Нет, не грех покараулить!
В одно из таких дежурств, проходя мимо убогого, со скособоченной крышей домишка шамана, Балта услышал, что тот кашляет возле своей двери, отплевывается, как бывает после плохой трубки… Балта свернул с дороги, окликнул:
