И все та же бледная пугающая голова с наростом на макушке.
Я прячу пистолет под кровать. На всякий случай. Чтобы не видеть его. Тогда у меня не будет соблазна.
Оружие в этой комнате теперь только у Шварценеггера.
Снова утро. Я сижу у окна и смотрю, что творится снаружи. Приехал большой военный грузовик, солдаты разгружают ящики, рядом стоит Катасонов, разговаривает с ними о чем-то.
Потом приходит Доценко, приносит миску риса с тушенкой. Хитро улыбается. Говорит, что солдаты привезли много еды. Еще он говорит, что для Большой земли штат института по-прежнему состоит из сотни человек, а никак не из пятнадцати, и поэтому запасов хватит надолго.
Он дает мне пачку сигарет. Это «Мальборо». Черт возьми, это «Мальборо»!
Жадно курю, стряхивая пепел в жестяную банку. Слышу, как снаружи газует грузовик. Солдаты уезжают.
Солдаты, заберите меня с собой.
Чешется место укола на руке.
Рука выглядит ужасно.
Снова сирены.
Очередное хмурое утро, и мне уже лучше, я стою у проходной института и курю — кажется, впервые за эти дни наконец вышел на улицу. Рядом стоит Катасонов. Моросит дождь, небо затянуто тяжелыми облаками, в воздухе пахнет сыростью. Я курю и смотрю на грязно-зеленую траву, пробивающуюся через асфальт под ногами.
Катасонов смотрит, как жадно я затягиваюсь первой утренней сигаретой и, кажется, немного завидует тому, что ему, некурящему, незнакомо это чувство.
— Вам лучше? — спрашивает он меня.
Киваю.
— Немного, — отвечаю я. — Но по крайней мере уже не ворочаюсь в бреду сутки напролет.
— Так и должно быть. Первые дни организм еще пытается бороться с изменениями. Это резкий взрыв иммунитета на всех уровнях. Потом постепенно привыкает, и становится немного лучше.
Выдыхаю дым в воздух.
— Что вы сделаете со мной, когда я, ну…
Катасонов пожимает плечами.
— Я не знаю, что к тому времени будет со всеми нами.
— Ясно.
Отвечаю этим дурацким и неловким «ясно», но совершенно не понимаю, что делать дальше.
— Зачем вы вообще тут возитесь со мной? Кормите, ухаживаете.
Катасонов опять пожимает плечами.
— А что нам еще делать?
И правда, думаю я. Что им еще здесь делать.
Я читал в газете про психолога Элизабет Кюблер-Росс, которая предложила модель из пяти стадий принятия неизбежного. У нее речь шла о собственной неизлечимой болезни или потере близкого. Отрицание, гнев, торг, депрессия, смирение. Известная концепция. Я курю и думаю: это депрессия или смирение? А может, я еще на стадии отрицания, и еще только предстоит пережить весь этот ад? А может, я вообще прохожу все эти стадии одновременно и запутался в них?
