Потому-то отец и сказал:
— А разве не все равно, говорили мы об этом или нет? Мне кажется, у тебя на этот счет полная ясность.
— Никакой ясности у меня нет, — упрямо ответил сын. — Как бы ты посмотрел, например, на то, если бы я занялся изучением математики?
— Почему именно математики?
«Это могла бы быть и кибернетика, — подумал сын, — и ядерная физика, и астронавтика. С таким же успехом я мог бы пойти служить во флот, поступить работать на химический комбинат, на завод тяжелого машиностроения; мог бы избрать для себя карьеру дипломата, тем более что ты немало помучил меня, заставляя учить русский язык; наконец, я мог бы стать тем, кем ты в глубине души желал бы меня видеть…»
Ответил он несколько вызывающим тоном:
— Ты что-нибудь имеешь против математики, отец? Математика — это нечто реальное, это наука, в которой царит порядок и закономерность.
Отец, теперь уже свежевыбритый, выглянул из ванной комнаты и бросил на сына испытующий взгляд.
— Я вижу, отец, — сказал Тель, — тебе не по душе математика.
— Как раз наоборот, — возразил отец и откашлялся. — И особенно, когда я думаю о наших офицерах-артиллеристах. Знаешь, сынок, как много им приходится биться с математическими формулами?! Но, судя по твоему тону, у тебя в голове что-то другое…
«Ты меня хорошо слушал, — подумал Тель. — Мне действительно не хотелось бы, чтобы после смерти матери между нами возникали недоразумения. Когда меня из пионеров приняли в Союз Свободной немецкой молодежи, ты даже не заметил, что я перед тобой частенько стал появляться в голубой рубашке. Даже когда я окончил десятый класс и получил аттестат зрелости, будучи вторым учеником в классе, ты и тогда не соизволил похвалить меня. А когда я рассказал тебе, что нашу бригаду выдвинули на соискание Государственной премии, ты только пробурчал, что это, мол, вполне естественно. И вот сегодня, в незабываемый для меня день, когда мне присвоена квалификация слесаря-моториста, у тебя не нашлось ничего, кроме вопроса: «Ну, а чем ты намерен заниматься дальше?» Какой вопрос! А ведь мы живем с тобой под одной крышей! Если бы я вдруг попытался говорить с тобой по-вьетнамски или по-испански или показал бы тебе написанный мною роман в пятьсот страниц, если бы сообщил, что стал отцом тройни, тебя ни то, ни другое, ни третье не вывело бы из равновесия, потому что, по-твоему, все это само собой разумеющиеся вещи. Как нечто само собой разумеющееся, ожидал ты услышать от меня ответ на вопрос, чем я буду заниматься в будущем. Точно знаю, какой ответ тебе хотелось бы услышать. Но ты не получишь его от меня, по крайней мере теперь!»
